В записных книжках этого времени – лаборатория будущей ее прозы – и школа саморазвития. Здесь она созревает как превосходный экзистенциальный философ, столь высоко оцененный позже Иосифом Бродским. В эти дни чуть ли не непрерывных страданий Марина открывает для себя новую страсть: сосредоточенных размышлений над повседневным. Она всматривается в обыденное, в то, что прямо перед глазами, – и в самое себя тоже, – анализирует и наблюдает. А наблюдатель она умный, дотошный, не скользящий по частностям, настойчиво ищущий корни, скрытые от невнимательных глаз. Она явно получает наслаждение от этого доискивания. Но движет ею деятельный интерес – не к философствованию! – к живой жизни, ее скрытым законам, которые так часто утоплены и в правилах поведения, и в слишком торопливых и пошлых суждениях.

Кроме того, когда она пишет, смягчается, на время утихает ее непрестанная душевная боль, которая ни в чем не уступает физической.

Размышляя над философией Паскаля и Ницше, Лев Шестов обращал внимание на эту закономерность: соотнесение великой боли с высочайшими прозрениями этих философов. «Только боль – великий освободитель духа… Только великая боль, та длинная медленная боль, при которой мы будто сгораем на сырых дровах, только эта боль заставляет нас, философов, опуститься в последние наши глубины, и все доверчивое, добродушное, прикрывающее, мягкое, в чем, быть может, мы сами прежде полагали свою человечность, отбросить от себя…» Чтобы увидеть некие важнейшие закономерности, добавим мы.

Возможно, нам стоит радоваться тому, что рядом с Цветаевой не часто оказывался достойный собеседник, – тогда бы она, пожалуй, больше проговаривала и меньше записывала….

При всем том Вышеславцев просит переписать для него ее стихи. Но Марина решительно отказывается. Ее поэзия – это не просто «литература», не «стишки». «Под сеткой стихотворной формы – живая душа: мой смех, мой крик, мой вздох, то, что во сне снилось, то, что сказать хотелось, – неужели Вы не понимаете? – живой человек – я. Как же мне все это: улыбку, крик, вздох, протянутые руки – живое! – отдавать Вам, которому это нужно только как стихи?!.. Ибо не я же! – не моей породы поэты – Ваши любимые!»

Встреча с Вышеславцевым была ее первой жизненной встречей – лицом к лицу! – с человеком-Kulturprodukt’ом, сам феномен которого она потом не раз описывала. То есть с породой людей, принадлежащих к сонму «уравновешенно-гармоничных» рационалистов, холодных умников, «мозговиков», как назвал их Андрей Белый, – красноречиво витийствующих, но обделенных жаром сердца; интеллектуальных «гастрономов» и «эстетов», способных любить живое в книге и на картине, но глухих к нему в реальной жизни.

так скажет она в 1935 году в поэме «Автобус». О таких она напишет и свой цикл «Гамлет». С людьми этого сорта она будет сталкиваться и в редакциях, и в знакомых домах, и в иных гостиных, и со временем научится быстрее распознавать, с кем имеет дело…

В веренице цветаевских Любовей Вышеславцев займет место скалы, о гранитные колена которой можно только разбиться. Из этой скалы не выжмешь ни сердечного понимания, ни сострадания, ни случайного доброго слова. «Дробясь о гранитные ваши колена…» – это об НИ; это его обличительным филиппикам, больно вонзавшимся в самое сердце Марины, мы обязаны жизнелюбивым пафосом цветаевских гордых строк:

За май она создает 27 стихотворений!

Возникает цикл «Н. Н. В.». Какой контраст тона в сравнении с циклом «Комедьант»! Какие горькие мотивы впервые тут зазвучали – и какие новые грани души получили поэтическое воплощение!

Внутренний сюжет цикла легко проследить по строкам стихов: от игры-шутки («Что меня к тебе влечет – / Вовсе не твоя заслуга! / Просто страх, что роза щек – / Отцветет…»), через успокоительно горделивое («Мой путь не лежит мимо дому – твоего, / Мой путь не лежит мимо дома – ничьего…»), через обличительное: «Ты каменный, а я пою», – к самозащите, переходящей в атаку:

Сначала шутя, затем все более всерьез и наконец гневно она в стихах цикла… защищается! Но и ее презрение выказано тут с великолепным достоинством:

Тот же адресат дает импульс к появлению двух вариантов стихотворения с одинаковым началом: «Пригвождена к позорному столбу / Славянской совести старинной…» И еще одного, в котором – строки:

Мы читаем стихи цикла – и, увы, прощаемся с молодой Цветаевой на взлете ее поэтического искусства: первая вершина достигнута. Вторая будет покорена в чешский период, третья – к середине тридцатых годов. Но уже к концу этого 1920-го от прелестной прозрачности стиха ранней Цветаевой не останется и следа… Трагическое начало изменит сам тембр ее поэтического голоса.

Влюбленность в художника принесла переживание чуть ли не презрительного отвержения. Только этого и не хватало в тот год одеревеневшей от горя Марине.

5

В ее окружении все, кто может, стараются в это время уехать из Москвы. Кто за границу, кто ближе – как Вячеслав Иванов, например, вскоре переселившийся в Баку.

Впервые с Вячеславом Ивановым они разговорились, возвращаясь с юбилея Бальмонта, празднично, с обилием цветов и приветствий, отмеченного в мае во Дворце искусств. Встреча пробудила в обоих искренний интерес, и вскоре мэтр пришел в ее борисоглебскую квартиру. Их долгий разговор Марина, разумеется, по свежим следам записала. И похоже на то, что эта встреча помогла ей изжить НИ из сердца – хотя и не сразу.

– Вам скучно жить? – спрашивает Вячеслав Иванович, оглядывая разгром нижних комнат и полутемную комнатку Марины.

– Нет, всё – только не это.

С изумлением собеседник узнает, что Марина – не разведенная жена, как он почему-то решил, и что ее самая сокровенная мечта – вновь встретиться с мужем.

– Чем же Вы живете? Откуда достаете деньги?

– Так, продаю иногда вещи, теперь вот есть паек…

– Но вещи же тоже когда-нибудь истощатся… Вы беззаботны?

– Да.

Вячеслав Иванов с женой Лидией Зиновьевой-Аннибал