«С отъездом Бальмонтов для меня кончается Москва, – записывала Марина в свою тетрадку. – Пустыня. – Кладбище. – Я давно уже чувствую себя тенью, посещающей места, где жила… Недавно я, сидя на зеленом жестяном сундуке, ревела громко и немножко declamatoire[10], – отводила душу.

– Да, да, все уезжают, да, никто не берет, потому что я не нужна, да, да, а я останусь со стульями и блюдами и мужскими костюмами, я, которой ничего не нужно! – а другие будут ходить по улицам Парижа и тропинкам Кавказа, а я умру – умру – умру…

Аля утешала, но я не хотела, чтобы меня утешали, мне лучше было – так…»

Татьяна Шлёцер, вдова Александра Скрябина. Портрет Н. Вышеславцев

С лета 1920 года дом Скрябиных становится для Марины родным пристанищем.

Он в двух шагах от Борисоглебского – в Николо-Песковском переулке. Тут всегда чисто, тепло, и сюда приходят замечательные люди: Бальмонт, Волконский, Балтрушайтис, Борис Зайцев, Андрей Белый, Леонид Пастернак, Гершензон, Бердяев, Чабров.

Марина обретает здесь еще одну дружбу – с Татьяной Федоровной Шлёцер, вдовой композитора. То была худенькая, черноглазая, грациозная и печальная женщина, обладавшая острым и живым умом. Татьяна Федоровна старше Марины на десять лет и тоже пишет стихи. «Она точно с какого-то острова, где все говорят тихо и чувствуют нежно, не только не русская, но – правда – неземная», – отзывается о ней Цветаева в своем дневнике. Позже она вспоминала: «Я была с ней в дружбе 2 года подряд, – ее единственным женским другом за жизнь. Дружба суровая: вся в деле и в беседе, мужская, вне нежности земных примет…»

Вдвоем с Татьяной Федоровной они бродили вечерами, а то и ночами, по зимней Москве – одна в котиковой шубе и туфельках на каблуках, другая (Марина, конечно!) – «медведем в валенках». Им было легче вместе в этой страшной московской жизни, они собирались вместе и уехать из России.

Но вдова Скрябина была больна, и весной 1922 года – ровно за месяц до отъезда Марины к мужу – она умерла от воспаления мозга.

1

Между тем Чека год от году наращивала мускулы. Год 1920-й отмечен в хронике большевистских репрессий делом «церковников» (в январе) и еще более – первым процессом против интеллигенции – так называемым «Делом тактического центра» (в августе). Центра, в сущности, никакого не было, не было и никакой организации, но «дело» коснулось двадцати восьми видных представителей российской интеллигенции; в их числе оказались, среди других, видный историк С. П. Мельгунов и дочь национального гения Александра Толстая. В связи с «делом» допрашивали множество лиц, знакомых всей Москве. Прокурор требовал расстрела всех обвиняемых. И только потом высшая мера была заменена тюрьмой.

Обвинитель Крыленко, известный своими блестящими речами, потребовал смертного приговора и для Владимира Джунковского, бывшего московского губернатора, позднее – адъютанта царя и шефа полиции. На процессе Джунковского, проходившем в здании Купеческого собрания, присутствовала Маргарита Сабашникова (тогда еще публика допускалась в зал суда свободно), и очень вероятно, что от Маргариты Васильевны Цветаева знала подробности судебного разбирательства.

Она хорошо помнила Джунковского; по крайней мере однажды они встречались в одном из московских домов, куда их с Асей привел отец. Иван Владимирович тогда, к счастью, не понял, что вытворили его дочери в присутствии губернатора и множества уважаемых людей. Джунковский в тот вечер пришел позже других.

«Знакомимся. Мил, обаятелен. Меня принимает за взрослую, спрашивает, люблю ли я музыку. И отец, памятуя мое допотопное вундеркиндство:

– Как же, как же, она у нас с пяти лет играет!

Джунковский, любезно:

– Может быть, сыграете?

Я, ломаясь:

– Я так всё перезабыла… Боюсь, вы будете разочарованы…

Учтивость Джунковского, уговоры гостей, настойчивость отца, испуг приятельницы, мое согласие.

– Только разрешите, для храбрости, сначала с сестрой в четыре руки?

– О, пожалуйста».

Скверные девчонки садятся к роялю и – играют «гаммы наоборот» со смещенными клавишами и громким счетом вслух.

«Отец – Джунковскому: “Ну, как вы находите?”

И Джунковский, в свою очередь вставая: “Благодарю вас, очень отчетливо”».

«Мне было пятнадцать лет, я была дерзка, – комментировала сама Цветаева, вспоминая позже этот эпизод, – Асе было тринадцать лет, и она была нагла…»

И вот этому-то милому и обаятельному Джунковскому теперь – смертный приговор?!

Эти строки написаны в июле.

А в сентябре из Крыма приезжает Эренбург и привозит еще одно тяжелейшее известие: о смерти Бориса Трухачева. Марина была нежно привязана к первому мужу сестры; она числила его в своих ближайших друзьях; какое-то время, в начале революции, он даже жил в одной из комнат борисоглебской квартиры…

Ей трудно поверить в случившееся.

На протяжении чуть ли не всей жизни Цветаева подробно записывала свои сны (какая сокровищница для психоаналитиков!). И все месяцы этого года ей снится маленькая Ирина; теперь снится Трухачев…

И постоянно снится Сережа…

2

Между тем дни Белого движения на Юге России сочтены. В Риге 30 сентября большевики подписали перемирие с Польшей, и это сразу позволило им собрать против Врангеля впятеро большие силы.

Воспоминания уцелевших марковцев позволяют восстановить самые последние дни сопротивления Добровольческой армии.

Пятнадцатого октября 1920 года началось общее наступление всех армий Южного фронта. 21 октября 3-й полк марковцев под командованием подполковника Сагайдачного (именно в нем сражается Сергей Эфрон) ведет жесточайший бой на переправе, соединяющей Сиваш с Азовским морем.

Полк прикрывает отход армии генерала Врангеля, которая пытается перейти в Крым. Начальником обороны Крыма становится генерал Кутепов. 29 октября тот же марковский полк – всего восемьсот бойцов, восемь орудий и три десятка пулеметов – получает приказ Кутепова обеспечить порядок уже начавшейся эвакуации войск из Крыма.