добьюсь. У меня еще нет прокола, а это принимают во внимание.

Франт впервые улыбнулся:

— Это романтично — солдатик на мотоцикле.

— Тебя с твоим зонтиком возьмут разве что в парашютисты.

— Меня отпустят, друзья, — и франт выбросил бубнового туза.

Первую партию он выиграл, но карта ему все же не шла.

Брюнет нарочно подыгрывал мне. Через два часа франт проиграл двадцать одну крону.

— Больше не играю, — сказал он.

— Почему?

— Нет смысла.

— Боишься проиграть?

— Не боюсь. Если сел играть, значит, не боюсь. Но нет смысла.

Поезд резко остановился; это была небольшая станция, вся в копоти. Паровоз, откашливаясь, набирал воду, а вдоль состава в халате, который когда-то был белым, бродил продавец пива. Франт поднялся.

— Нужно размяться, — сказал он. — В этом поезде можно заболеть.

— Осторожно, не простудись, нюня. Здесь тебе не Ривьера.

— Не орите — разбу́дите парня, — сказал я и показал на спящего у окна.

— Проспит второе пришествие, — усмехнулся брюнет и отпил из бутылки.

Франт бросил карты на сиденье и молча вышел. Минуту мы молчали. До нас долетал чей-то визгливый голос, который ежеминутно обращался к каждому прохожему, повторяя один и тот же вопрос: «Идет-ли-по-езд-на-Писек». Когда к обладателю этого голоса подошел проверявший колеса железнодорожник с небольшим молотком на длинной ручке и прикрикнул на него, пьяный тенор под дружный смех проскандировал: «Когда-же-ста-рый-этот-по-езд-по-едет-за-паром». Это была бессмысленная забава, но она распространилась как эпидемия по всему составу, и, когда поезд тронулся, весь состав дружно повторял: «Идет-этот-по-езд-на-Писек, идет-этот-по-езд-на-Писек».

— Где же он? — наконец пробормотал брюнет.

— Кто?

— Тот, с зонтиком.

Только теперь я обратил внимание, что нас в купе трое. Я выглянул в коридор: и там — ни души.

— Может, где заблудился? — предположил я.

— Что, если отстал? — испытующе посмотрел на меня брюнет. — На станции?

— Тогда скандал, — ответил я.

Брюнет стал тормошить спящего парня. Тот медленно потянулся, зевнул и сказал:

— Мы уже в Праге?

— Черт возьми, один от нас улизнул.

— А я еще никогда не был в Праге. Что-нибудь увижу из окна?

— Ты понимаешь, что один сбежал?!

— Не может быть! — И парнишка захлопал глазами. — Я хочу спать. Я очень хочу спать.

— Надо бы об этом заявить, — сказал брюнет, — где-то должен же быть ефрейтор с кольтом.

— С кольтом?

— Беги, позови его.

— К черту ефрейтора.

Брюнет нехотя встал и, тяжело шагая, вышел в коридор. Через минуту он вернулся с долговязым ефрейтором.

— Здесь вот сидел, — сказал брюнет, впуская ефрейтора в купе. Ефрейтор жадно посмотрел на бутылку.

— Черт побери, тебя что ж, совсем не беспокоит, что один сбежал?

— Успокойся, индюк, — сказал ефрейтор, — сначала проведем следствие, ясно?

— А не дернуть ли нам стоп-кран и не вернуться ли на станцию? — спросил брюнет, протягивая ефрейтору бутылку. — На, глотни.

— Что ты говоришь… — ефрейтор скривил свою физиономию. — Мне, что ли, за это отвечать? Ведь это мой вагон. Если дернуть стоп-кран, сразу увидят, откуда сбежал человек.

— Что же ты будешь делать?

— Одним больше — одним меньше! После все равно обнаружат. А бензинчик у тебя хорош, хитрец.

— Мы не можем это так оставить, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

— Играли мы в карты, — начал брюнет, — он проигрывал, но мы не думали его обдирать.

— До копейки бы вернули, — поддержал я.

— Брали у него только в шутку.

Нам удалось уговорить ефрейтора, чтоб на ближайшей остановке он позвонил на предыдущую станцию. Ефрейтор вскоре вернулся. Протискивая свои сгорбленные плечи в купе, он сказал:

— Все напрасно. Никого такого там не видели. На каждой станции есть патруль. Должны были его заметить.

— Что до меня, то мне все равно, — сказал брюнет, — но это, черт возьми, дело серьезное. Не так ли?

— А что, если посмотреть, не пересел ли он в другой вагон?

Ефрейтор согласился. Втроем мы двинулись в бесконечный путь по коридорам состава, заглядывали в каждое купе, но все было безнадежно.

— У меня этот ваш паренек поперек горла стоит, — сказал ефрейтор, — пошел он к черту.

Ефрейтор оставил нас в купе одних и больше не доказывался.

Темнело. Снова раздалась где-то песня и кто-то усердно бренчал на гитаре. Брюнет нажал на маленький выключатель — купе погрузилось во мрак, и только маленький светлый блик отражался на стекле.

И тут тихонько раздвинулась дверь и внутрь прокралась человеческая фигура. Я сразу узнал франта.

— Черт возьми, где тебя носило?

В купе стояла тишина, которую нарушали лишь храп брюнета да сиплое дыхание парня у окошка. Франт нагнулся ко мне и зашептал:

— Я думал, что выдержу до утра, но там чертовски дует. Хоть бы окна в туалете починили.

Потом он взял с полки у окна бутылку.

— Да здравствует двадцатый век, — сказал он тихо и доверительно.

Голоса в соседних купе затихли. Глаза слипались. Монотонный ритм поезда клонил ко сну. «А который может быть сейчас час?» — пришло мне вдруг в голову. Я посмотрел на фосфорические стрелки часов — совсем недавно покрыл их составом. Еще тогда я поругался с заведующим мастерской из-за того, что тот тянул два месяца, но он на это не обратил внимания — у него были черные усики, золотой зуб, а к разносам он, видно, привык! Я смотрел на, светящиеся полоски стрелок, но часы остановились. Впервые я забыл их завести.

Перевод Н. Качуровского.

Альфонс Беднар

ЗЫБКА

Это случилось в июле, во время жатвы, после короткой грозы, которая разразилась перед самым вечером.

Лесков, маленькая деревушка, расположенная под горами, пахла приятной летней прохладой, звенела голосами сверчков и пела шумом воды, переполнявшей поток. Дул слабый ветер, охлажденный недолгой бурей, но установившаяся жара не поддавалась ветру, только медленно, очень медленно распространялась свежесть, прогоняя зной, который пришел в Лесков еще утром, раскалил дорогу, маленькие дворики, стены домов и встревожил народ.

В предпоследней лесковской избе, в верхнем конце деревни, Зита Чернекова слушала радио. Открытая дверь кухни выходила на небольшой дворик и на бетонированные мостки, которые были положены над потоком и вели на большую дорогу. Сквозь дверь в накаленную кухню веяло приятной свежестью. Радиоприемник стоял на крепко сбитой деревянной полке в кухне.

Когда был куплен радиоприемник, Чернек, Зитин муж, сбил из буковых досок полку, вбил в стену толстые костыли и укрепил полку над большим серым ящиком, из которого тянула свои буро-лиловые стебли с мясистыми серо-зелеными листьями «старая дева» — скромное, смешное и никогда не цветущее растение.

Дети уже спали, а Чернека не было дома.

Зита слушала вечернюю программу, трансляцию из зала суда, а суд происходил в городе, и начался