Наследник на миг запнулся, глядя мимо Дага, взгляд его стал сосредоточеннее и острее, а потом он произнес:

Будет слово былью —

Бальдр правой рати

С лосем влажных долов

Лезвий лес получит.

Вождь женой увидит

Жара влаги Сагу,

Коль клянется Стюрмир

К нам не рушить дружбы.[34]

Что там говорил Эгиль вчера на пиру про Сторвальда? Так и сыплет стихами, как обычной речью? Выходит, не он один здесь такой. Наследник складывает стихи не хуже, насколько Даг мог судить. И не медленнее. Впрочем, Даг уже держался настолько высокого мнения о сыне Хильмира конунга, что не удивился. Было бы странно, если бы тот не владел всеми девятью искусствами лучше всех ныне живущих.[35]

– Ты понял? – окончив вису*, Наследник остро глянул Дагу в глаза.

Даг кивнул. Сейчас он еще не очень понял, чего хочет от него Наследник, но его строчки так глубоко отпечатались в памяти Дага, что он мог их вспомнить и обдумать на досуге как следует.

Кивнув на прощанье, Наследник пошел прочь. Через три-четыре шага он обернулся:

– Да, вот еще что. Даже если Стюрмир конунг собирается отплыть в ближайшие дни, ему нет надобности беспокоиться о хлебе и корабельных канатах. Все будет ему доставлено.

Даг опять кивнул, имея в виду поблагодарить. Спокойно, с видом непринужденного достоинства, которое сильнее любой заносчивости, Наследник удалялся куда-то к морю через суетливую, деловитую толпу Эльвенэса, и три хирдмана по бокам создавали вокруг мохнатого пятна белой накидки небольшое, но неприкосновенное пространство.

* * *

После отплытия кораблей в Хравнефьорде стало пустовато и скучно. Почти на каждом дворе и в каждой усадьбе не хватало сына, брата, мужа – тех, кто отправился или на юг с Брендольвом, или на юго-восток с Дагом. Сразу обнаружилось, что зима, что дни коротки и пасмурны, а ночи – долги и темны. Раньше, при наплыве гостей и новостей, этого как-то не замечали, но теперь зима заявила о своих правах во всей полноте.

Вечерами все оставшиеся дома пораньше собирались в кружок к очагу, но разговоры велись вялые. По привычке принимались за саги, но довольно скоро подвиги Сигурда или Вёлунда* наводили на мысль об отсутствующих близких, и языки начинали молотить обмолоченную солому – толковать о том, о чем никто не мог сказать ничего нового. «Хотелось бы знать, благополучно ли сойдет дорога… Любопытно, легко ли найти подходящий ночлег по пути к слэттам… Как-то их там примут? Говорят, Хильмир конунг учтив и гостеприимен… Ну, да! То-то Стюрмир конунг у него загостился… Ну уж такого знатного человека, как сын хёвдинга, он ведь примет как следует… Да… Хотелось бы знать…»

Прежде самая веселая из всех, теперь Хельга стала едва ли не самой грустной.

– Обручение переменило нашу девушку! – поговаривали домочадцы Тингваля. – Смотрите – она теперь уже так не прыгает, не смеется чуть что.

– Уж не сглазил ли ее кто-нибудь? – шептали женщины и косились в сторону Вершины.

– Да при чем тут сглаз, сохрани богиня Фригг! Проводить разом и брата, и жениха – тут заскучаешь!

Хельга была благодарна домочадцам, которые сами себе объяснили ее тоску и не приставали с расспросами. Сама она целыми днями думала о Даге и мечтала, чтобы он поскорее вернулся. Она так привыкла быть с ним, что теперь постоянно ощущала рядом зияющую пустоту. Место на скамье, не занятое Дагом, светилось и казалось мертвым. Хельга все время думала о Даге и тосковала, но мысли о брате защищали ее от мыслей о другом – о том, что остался за стеной зимних сумерек. Теперь уже зная, что своей тоской порождает и в нем тоску по невозможному, Хельга старалась сосредоточить все устремления своей души только на Даге. Если бы он был с ней, родной, спокойный, надежный, как скала, не задающий вопросов, готовый всегда помочь чем угодно! Тогда Хельга не чувствовала бы себя так одиноко в доме, полном близких людей. Брат оставался самой сильной ее привязанностью в разноликом человеческом мире, и Хельга тосковала по нему как по самой надежной защите от тоски по Ворону – по иной жизни, которую он ей открыл. Стараясь отвлечься, Хельга целыми днями искала себе дело, но, отыскав, уставала от любой, даже простой работы за считаные мгновения. И ветер был холоднее, и вечер темнее, чем в прошлые зимы, и каша со сливками и малиной казалась противна, как сухой олений мох.

Когда в Тингваль приковылял старый Блюнд из Гнезда – дворика над самым морем, – Хельга обрадовалась ему, как радовалась в былые дни знатным и разговорчивым гостям. Ей стал дорог любой повод не оставаться наедине со своими мыслями, и даже согнутый, кашляющий старик был хорош тем, что не пускал к ней прекрасный смуглый призрак.

– Как у вас там дела? Как поживаете? Не слышно ли чего? – набросилась она на старика с расспросами, готовая выслушать даже новости вроде того, что большая сеть опять прохудилась, а собака ощенилась сразу восемью щенками.

– Кто-то перебил нам все горшки в кухне! Никто и не видел! – пожаловался Блюнд. – Вчера вечером – только и слышали грохот.

– Может, опять тролли? – хихикнула Скветта.

– Нет, я слышал шаги за дверью. И следы видел на дворе. Человеческие. – Старик покачал головой и добавил: – А Гудфрида слегла! Уже третий день. Не ест ничего, только воду пьет. А работать кто будет? Хорошо бы фру Мальгерд послала ей рунную палочку…

– Бабушка, а можно я отнесу! – взмолилась Хельга. – Тут не так уж далеко. Мне все равно нечего делать, пока шерсть не высохла!

– Хорошо! – Заглянув в ее умоляющие глаза, фру Мальгерд вздохнула. Когда окрашенная шерсть высохнет, Хельга мгновенно придумает себе другое дело, лишь бы не сидеть на одном месте. – Только возьми с собой кого-нибудь, не ходи одна.

Блюнду дали мешочек съестных припасов, и старик отправился восвояси. А фру Мальгерд вынула из сундука небольшую ясеневую палочку, срезанную во время убывания луны, и принялась готовить амулет. Забившись в угол, Хельга наблюдала за тем, как она сперва бормочет что-то про себя, глядя на гладкую палочку у себя в руках – подбирает руны, потом осторожно царапает их самым кончиком ножа, чтобы посмотреть, красиво ли вышло. Это очень важно, объясняла бабушка Хельге, красивое заклинание действует гораздо лучше корявого. Потом следует вырезать заклинание, потом завернуть палочку в девять слоев кожи или бересты и девять раз обмотать ремешком. А размотать должен сам больной перед тем, как положить палочку под подушку. И тогда сила убывающей луны унесет болезнь. Глядя, как внимательно и кропотливо работает бабушка Мальгерд, Хельга завидовала ее мудрости, терпению, вниманию – всему тому, чем она так мечтала обладать… Бабушка Мальгерд не слушала песен ветра, не парила над туманным морем в объятиях человека-ворона, но знала о связи земли и небес не меньше, чем ее внучка, любимая духом побережья. Мало видеть невидимое и слышать неслышное – надо еще уметь обратить свою зоркость во благо. И сейчас, томимая своим влечением к Ворону, Хельга терзалась угрызениями совести перед человеческим родом, который ее вырастил и который она едва не покинула, и особенно сильно хотела быть ему полезной. И особенно мало верила в свою способность что-то сделать…