а этих людей предупредили, что их деревню разрушат во время военных действий, так что несчастным случаем это не считается.

Старик, конечно, без гроша в кармане; прежде чем он сюда приехал, удалось собрать 300 пиастров – помощь от местных властей и соседей. Триста пиастров – это меньше 14 шиллингов, меньше двух долларов. Сейчас, чтобы прокормить себя и ребенка, у него осталось 100 пиастров. Неизвестно, что будет, когда они закончатся; никто не обязан о нем заботиться. В принципе беженцу полагается от правительства выплата в объеме семь пиастров в день; семь пиастров – сумма слишком маленькая, чтобы ее описать понятными нам словами, на нее не купишь и килограмм риса. Отец маленького мальчика уже погиб во вьетнамской армии; мать и старший брат находятся где-то в лагере беженцев.

В той же деревне от напалма пострадал и другой ребенок, тоже семи лет. Его мать беспомощно стояла рядом с койкой. Ребенку было очень больно; мать накрыла его легкой тканью и продолжала обдувать маленькое тело, будто могла охладить эту влажную кроваво-красную кожу. Они тоже попали под удар, когда вернулись в свои дома спасти вещи: кастрюли, рис, одежду. Она сказала, что вьетконговцы захватывали их деревню – то есть там осели несколько партизан – в апреле, но давно ушли; так зачем уничтожать их дома, их имущество и их детей сейчас, в августе?

Вьетнамцы – красивый народ, особенно дети. Самый красивый в этой палате – маленький мальчик лет пяти на вид, обе ноги у него в гипсе до бедер. Он и две девочки сидели на прохладном кафельном полу, положив головы на койки, просто сидели, неподвижно и молча; у девочек тоже гипс – на ноге и на руке. Глаза мальчика огромные, темные и безнадежно печальные; ни у одного ребенка не должно быть таких глаз. Мать девочек, которых ранила наша артиллерия, рассказала историю этого мальчика: он со своей матерью возвращался в деревню с городского рынка на «микроавтобусе» – крошечном грузовичке, прицепленном к мотороллеру Lambretta; популярный транспорт бедняков в этой стране. Автобус заминировали вьетконговцы. Мать ребенка, как и многие другие пассажиры, погибла. Отец отвез раненого ребенка сюда, дал матери двух девочек денег на еду и уход за сыном и вернулся в свою деревню – что ему еще оставалось? Дома его ждали другие дети.

Если бы во Вьетнаме существовала только одна такая больница, это уже было бы чудовищно, но есть все основания предполагать, что все центральные больницы вьетнамских провинций выглядят одинаково и переполнены некомбатантами, которые содержатся в условиях, напоминающих Крымскую войну. Ни одно министерство не ведет учет раненых гражданских, по крайней мере тех, кто смог добраться до больницы. Ни один чиновник не пытается выяснить у выживших число погибших гражданских. Но если бы какой-нибудь сторонний наблюдатель безобидного вида прошелся по больницам и спросил людей, как их ранило и кто еще в их семье был убит, думаю, он бы пришел к выводу, что мы непреднамеренно убиваем и раним в три или четыре раза больше людей, чем злонамеренные, как нам говорят, вьетконговцы.

Мы не маньяки и не чудовища, но наши самолеты летают в небе днем и ночью, наша артиллерия не жалеет снарядов, и в нашем распоряжении гораздо больше средств для убийства. Людей, живущих там, внизу на земле, иногда уничтожают случайно, а иногда – потому что среди них, согласно докладам, есть вьетконговцы. Что ж, это действительно новый вид войны, как и говорилось в лекции для американских солдат, но нам лучше найти иной способ ее вести. В конце концов, сердца и умы живут в телах.

Сироты всех возрастов

У сестры Жанны фигура французской крестьянки – крупная и дородная, – светлая кожа и волевое лицо. Голубые глаза смотрят проницательно. Походкой сестра Жанна напоминает мужчину и высказывает свои мысли без страха. Во Вьетнаме она работает двадцать семь лет и теперь может сравнить между собой уже три войны[99].

– Никто никогда не беспокоил монахинь, – говорит она. – Ни японцы, ни солдаты Хо Ши Мина. Когда они воевали с французами, мы были в провинциях.

То есть в самой гуще событий. А сейчас сестра Жанна руководит asile – приютом, расположенным в дальних и бедных пригородах Сайгона; считается, что после наступления ночи здесь опасно. В центре Сайгона все по-другому: жилища и офисы власть имущих – от казарм американских солдат до прекрасного белого дворца президента республики – окружены колючей проволокой, мешками с песком и часовыми. Сестра Жанна и тридцать шесть католических монахинь, живущих вместе с ней, лишены какой бы то ни было власти и в защите не нуждаются.

Asile сестры Жанны занимает немалую территорию, где стоят длинные одноэтажные здания, квадратом выстроившиеся вокруг новенькой бетонной цистерны. Гравийные дорожки выровнены, полосы газона ухожены, несколько деревьев дают тень, вокруг чисто и тихо. И одновременно это место – скорбный уголок ада на земле, сиротский приют для людей всех возрастов, где стоят 1500 голых деревянных кроватей, на каждой из которых – бездомный, нуждающийся, больной, брошенный человек.

– Никогда не было так плохо, как сейчас, – говорит сестра Жанна. – Все началось в прошлом году[100].

Crêche, ясли, – огромная комната, наполовину заставленная кроватками для младенцев. Младенцы – крошечные, сморщенные, мягкие скелетики, на их лицах уже застыл отпечаток боли. Все слишком слабы, чтобы двигаться или плакать.

– Голодные, – говорит сестра Жанна. – Все малыши поступают к нам больными от голода. Чего еще ожидать? Люди слишком бедны.

В одном только Сайгоне десять приютов для детей-сирот, а есть еще и множество по всей стране, и нет никаких сомнений, что в каждом из них более чем достаточно голодающих новорожденных. В другом пригороде, где стоит приют, рассчитанный на 675 детей, кроткая босоногая монахиня-вьетнамка показала мне переполненную детскую палату. По местным меркам это прекрасный приют, ведь благодаря помощи иностранных благотворительных организаций там есть современное медицинское оборудование. Мальчика трех недель от роду кормили внутривенно, монахиня рассказала, что мать привезла его сюда четыре дня назад, почти мертвого:

– Многих приносят, многих. Отец убит на войне, у женщины четверо детей или семеро, денег нет. Матери плачут, когда отдают нам детей. Очень плачут.

В crêche сестры Жанны, за кроватками младенцев, дети чуть постарше ползают по полу, или сидят, вытянув ноги, или одиноко стоят; все худые, молчаливые, с темными и печальными глазами. Сестра Жанна сказала:

– Беда, беда. Здесь все. Сироты войны. Раненые. Туберкулезные больные. Искалеченные полиомиелитом. Глухонемые. Слепые. Дети прокаженных. Дети беженцев, которым их не прокормить. Мужчины не видят настоящих страданий войны. Не хотят видеть. Почему бы им не сделать что-нибудь для бедных жителей Сайгона? Так больше продолжаться не может.

И все-таки продолжается. На сегодняшний момент зарегистрировано 80 000 сирот, оказавшихся в учреждениях, а обратиться в учреждение – самая отчаянная для вьетнамцев мера. Вьетнамцы живут огромными семьями и любят детей. Никто не может подсчитать, сколько сирот приютили родственники. Согласно оценкам Министерства социального обеспечения, каждый месяц общее число сирот увеличивается на две тысячи. Разве не странно, что мы подсчитываем только боевые потери? Всех бездомных детей нужно внести в список раненых, навсегда покалеченных на этой войне.

Дети школьного возраста ушли в школу на той же улице, где им преподают монахини. Девочки постарше и взрослые женщины сидят или лежат на твердых деревянных кроватях в здании приюта; им больше нечего делать, и так месяц за месяцем. Большинство взрослых слишком больны или стары, чтобы работать. Те, кто более-менее способен трудиться, помогают поддерживать порядок в приюте, за это их награждают дополнительным пайком. Правительство Вьетнама выделяет двенадцать пиастров в день на человека, и если бы приют существовал только на эти деньги, все бы умерли голодной смертью. Сестре Жанне приходится изыскивать дополнительные средства – через благотворительность и просьбы о помощи. Но о восстановительной терапии для больных, надлежащем медицинском уходе, каких-либо развлечениях не приходится даже мечтать –