Сестра Жанна подробно и с любовью рассказывает о жертвователях: «посольские дамы», молодой врач вьетнамской армии, который «по доброте душевной» каждую неделю приезжает сюда в свой выходной, чтобы лечить ее детей; американский майор, который под Рождество сам, на свои средства привез и разгрузил два грузовика с рождественскими угощениями (все вьетнамцы ждали эти угощения, веря обещаниям в газетах, но получили очень немногие). Монахини молятся за этих и других благодетелей. Зато о привилегированных вьетнамцах сестра Жанна говорит с презрением:

– Ни одной знатной женщины мы здесь ни разу не видели. У богатых во Вьетнаме нет совести.

Сестра Жанна ободряющим тоном сказала что-то по-вьетнамски девочке шестнадцати лет, и та медленно, словно у нее была сломана спина, попыталась сесть на кровати.

– Истерический паралич[101], – пояснила сестра Жанна. – Она жила с отцом и матерью в деревне, мать убило во время бомбежки; девочка осталась одна с отцом. Всего два человека – редкость для местной семьи. Однажды утром девочка проснулась, а отец тоже умер; почему – не знаю. Ее сразу полностью парализовало, но она потихоньку начинает двигаться, с каждым днем чуть больше.

В глубине комнаты сидела женщина среднего возраста, она бормотала и смеялась, а рядом на кровати весело кувыркалась маленькая девочка шести или семи лет; мне показалось, что они играют. Сестра Жанна быстро постучала пальцем по голове. Улыбнувшись веселой парочке, она сказала мне:

– Обе сошли с ума, бедняжки. Здесь они вне опасности и чувствуют себя лучше; я не хочу отправлять их в государственный дом умалишенных, там ужасно. Многие женщины потеряли рассудок из-за своих страданий, и дети тоже.

Пожилая женщина приветствовала сестру Жанну, как это делали все остальные пациенты, если бодрствовали и не лежали в оцепенении. Сестра Жанна похлопала ее по тощему плечу и указала на полку под кроватью.

– Это все, что у них осталось в этом мире.

На приделанной к кровати полке аккуратно разложены котелок, оловянная тарелка, миска, свернутый коврик, лохмотья одежды, шляпа-кули. На последней койке возле двери лежала женщина, еще более истощенная, чем остальные. Она неподвижно смотрела в стену.

– Да, – сказала сестра Жанна. – Потерялась во мраке. Не разговаривает с тех пор, как ее сюда привезли.

* * *

Сестра Жанна гордится новой цистерной во дворе приюта – своим личным достижением. На углу каждого из четырех зданий стоит бак размером с телефонную будку, где собирается дождевая вода; ее едва хватает на 1500 человек.

– Представляете, как тут все было, когда бедные люди плакали и умоляли дать хоть каплю воды, а ее не было?

По словам одного вьетнамского врача, вода в Сайгоне – самая грязная среди всех мировых столиц. К тому же водопровод не протянут до пригородов-трущоб; грязную воду приходится привозить в жестяных банках. Поэтому сестра Жанна начала строить свою цистерну, но у нее закончились деньги; охваченная тревогой, она написала свое первое и единственное письмо в АМР США, на которое ей не ответили.

– Хотела бы я знать, куда делись все эти миллионы АМР, – сказала она.

У меня не получилось бы разъяснить это ни сестре Жанне, ни кому-либо другому. Необходим честный, независимый и талантливый экономист, который изучил бы и описал удивительную экономику Южного Вьетнама. Все, что я знаю, это то, что во Вьетнаме работают 922 сотрудника АМР США (гражданские служащие) и 221 «подрядчик» – их АМР нанимает как людей, владеющих особыми навыками. С июня 1955 года по июль 1966 года на помощь Южному Вьетнаму была выделена грандиозная сумма в 3 005 600 000 долларов. Основная сумма – два миллиарда долларов – пошла на финансирование коммерческого импорта «для поддержания жизнеспособности экономики». Остальные средства распределили между программами «Food for Peace» и «Project Assistance», а также на прямую помощь населению в различных формах. Бюджет АМР США на этот финансовый год оценивается в 700 000 000 долларов. Похоже, что война вызвала небольшой экономический бум в пространстве от Японии до Таиланда, и люди с хорошими связями, безусловно, зарабатывают во Вьетнаме хорошие деньги. Но жизнеспособна ли подобная экономическая система, когда бóльшая часть нации недоедает, а матерям приходится отдавать детей в приюты, чтобы спасти от голода?

Сестру Жанну выручили «посольские дамы», они помогли достроить цистерну. Хотя питание в asile удручающе скудное, у людей теперь хотя бы достаточно воды, чтобы напиться.

Под карнизом одного из зданий лежали старики, завернувшись в обрывки одеял.

– Нищие, – сказала сестра Жанна. – Полиция их арестовывает, потому что попрошайничать запрещено. Я не могу пустить их внутрь, но тут им хотя бы лучше, чем в грязной тюрьме. Старики спят. Они останутся здесь, пока не умрут.

Мы вошли в огромную комнату, полную мужчин: старые, среднего возраста, молодые, все поголовно больные. Высокая худая монахиня, еще одна замечательная женщина, подвела к нам хрупкого молодого человека и сказала сестре Жанне:

– Он вернулся из больницы, и теперь ему еще хуже, чем когда он уходил.

– Туберкулезник, у нас их сотни, – объяснила сестра Жанна. – Как только они узнают, что у них эта болезнь, тут же пытаются получить лечение. Этот мальчик ушел от нас, чтобы лечь в туберкулезную больницу в Сайгоне. Но в больнице их могут держать только три недели, и люди всегда возвращаются исхудавшими. – Она покачала головой и вздохнула. От двери, где мы стояли, была видна вся территория приюта. – La misère, – сказала сестра Жанна. – La misère[102].

Туберкулезники живут, едят и спят рядом с теми, у кого еще здоровые легкие, – здесь и в других местах: трущобах, деревнях, лагерях беженцев.

– Это похоже на эпидемию, – сказал мне врач-кубинец; он новичок во Вьетнаме и шокирован тем, что увидел в деревенской клинике. – Из сорока человек восемь больны туберкулезом. Я видел такое, во что не мог поверить: как из шеи ребенка течет гной.

А вьетнамский врач в Сайгоне сказал:

– Болезнь распространяется с каждым днем, иммунитет у людей ослаблен. Что ее остановит?

Ответ: ничего. Туберкулез порождает нищета. А в больницах нет места для больных – они переполнены гражданскими, ранеными на войне.

Сестра Жанна проводила меня до ворот asile. По грунтовым дорогам, сколько хватало глаз, во все стороны простирались лачуги трущоб. Во многих из тех, что поближе к дороге, – лавки, квадратные будки, где выставлены дешевые невзрачные товары, вещи, без которых не обойтись. Ночью эти лавки становятся домами, и большие семьи кое-как спят среди запасов хлопчатобумажной ткани, горшков, свечей, сушеных бобов и керосина. Глядя на пейзаж, который расстилается перед ней каждый день, сестра Жанна говорила:

– Только подумайте, какую жару приходится терпеть людям в этих отвратительных маленьких домиках. Когда к ним приходят чума или холера, они никому не рассказывают. Ведь как им жить, если их посадят на карантин на сорок дней? Порты, дороги… Все это прекрасно, но какая разница этим бедным людям? Чем больше бомбежек, тем больше и больше будет беженцев. Все стараются добраться до Сайгона, потому что здесь безопаснее всего. И все больше людей голодают. Власти выиграют эту войну, только если накормят людей. Они могли бы начать с Сайгона. Конечно, тут иногда бросают гранаты, но и в Париже и Лондоне бывает опасно. Людям нужны кухни с супом и продовольственные карточки, просто необходимы. И кто-то, – добавила сестра Жанна в сердцах, – кому небезразличны человеческие страдания.

Сайгонские беседы

Во Вьетнаме люди не торопятся высказывать свое мнение. Неудивительно: ведь идет война, да еще и нового типа. К тому же у вьетнамцев, на севере или на юге, никогда не было правительства, избранного на свободных выборах. Первый шанс провести такие выборы Вьетнаму был предоставлен в 1956 году по условиям Женевских соглашений. Зьем (наш человек в Сайгоне в тот период)[103] отказался соблюдать эти соглашения; с тех пор были произнесены миллионы слов, призванных оправдать это решение Зьема. Выборы не состоялись, а мы до сих пор не знаем, что думает и чего хочет вьетнамский народ. Несомненно, на севере они держат свое мнение при