«МХАТ и Малый театр как носители русской национальной традиции». Циклами лекций откликается он на юбилеи. Широк охват тем его докладов, но, к сожалению, они в большинстве своем не опубликованы. В значительной степени виной тому нелюбовь его к Гуттенбергу — не стремился он публиковать свои работы, да и не умел сам «устраивать» их в печати. В своих исследованиях Дурылин свободно перемещается из века в век, из одной страны в другую, из одного вида искусства к другому. Литература, театр, живопись, музыка, архитектура — все составляло его профессиональный интерес, и знания были глубокими.

О литературоведческих и театроведческих работах Дурылина рассказывают его сослуживцы. А о художественных произведениях они не могли рассказать, т. к. знакомы с ними не были. О них, и то не о всех, знали только некоторые близкие люди (Нестеров, Гениева, Перцов). Лишь с 2008 года начали публиковать прозу Дурылина и его духовные стихи, много лет лежавшие в рукописях. Религиозная тема пронизывает почти все художественные произведения Дурылина: «Колокола (хроника)», «Сударь Кот. Семейная повесть», «Жалостник», «Троицын день», «Николин труд», «Три беса. Старинный триптих», «Крестная», «Сладость ангелов», «Грех земле», «В те дни» и др. Он пишет о борьбе темных и светлых сил за душу человека, о трудностях на пути к Богу. Сетует, что русские писатели, за исключением Достоевского и Лескова, ничего не написали о «верующем русском народе <…> живущем в Церкви и церковно укрепляющем себя молитвой, просветляющем себя верой в Христа».

Духовные стихи «Никола на Руси», «Ангел благого молчания», «Св. Себастьян», «Сорок мучеников», «Власий», «Тимофей, иже в символех», «Семь спящих отроков», «Вешнему Николе», «Св. Серафим Саровский» и многие другие в наши дни публикуются в разных изданиях. Неоконченными остались циклы «Старая Москва», «Народный календарь». В своих письмах и записках Сергей Николаевич почти всегда помечал, в день какого праздника это написано.

В Болшеве Дурылин был так загружен работой «для хлеба» (юбилейные статьи), работой в научных институтах, преподаванием, чтением докладов и лекций, что совсем не оставалось времени для своего творчества. А сколько замечательной прозы он мог бы написать!

Отдавая себе отчет в подспудности трудов о Леонтьеве, Розанове, Лескове, славянофилах И. С. Аксакове, И. В. Киреевском, Ю. Ф. Самарине, А. С. Хомякове, Дурылин продолжает работать над ними, собирать о них материалы и систематизировать их. «В стол» пишет книгу о Нестерове.

Дурылин С. Н. составил огромную «папкотеку», в которую собирал материалы по темам, персоналиям, театрам, спектаклям. Его папкотека насчитывала несколько сот толстых папок. В частности, он собрал архивы В. М. Гаршина, К. Н. Леонтьева, П. П. Перцова, М. В. Нестерова, М. Н. Ермоловой и др. О художнике М. В. Нестерове у него было более 50 папок, о М. Н. Ермоловой — более 20. Папками были заполнены три шкафа и полки под потолком по длине всего коридора.

В советские годы, помимо цензуры, была и самоцензура. Литература сделалась трудным и опасным занятием. С. Н. Дурылин, готовя к печати свои книги, статьи, специально для редактора вписывал «просоветский» абзац, без которого работа не была бы опубликована. В книге «Нестеров портретист», являющейся главой большой книги, Дурылин не называет имен Флоренского и Булгакова, Ильина, говоря о портретах «Философы» и «Мыслитель». Совсем не помещает в книгу главу о портрете репрессированного хирурга С. С. Юдина…

В последние годы у Сергея Николаевича Дурылина установились тесные связи с Киевом на почве театроведения. Об этом подробно пишут Тернюк П. И., Прахов Н. А., Комиссарова И. А.

Сергей Николаевич Дурылин скончался 14 декабря 1954 года в Болшеве. Ему было 68 лет. Всего полтора года прошло со дня смерти Сталина и еще далеко было до хрущевской оттепели. Дурылин и мечтать не мог о публикации большинства написанных и глубоко запрятанных работ. А многое из задуманного и написать-то не имел возможности. Сохраняя и оберегая свою внутреннюю свободу, независимость суждений, Сергей Николаевич не мог не испытывать страх перед сталинской мясорубкой, перемалывающей судьбы и жизни, в которой он побывал. Этот страх, ожидание ареста, видимо, не оставляли его многие годы. Еще в дневнике «Троицкие записки» (1918–1919) отмечает: «Пока на ночь молился, пока ложился — страх: вот идут, и спал, должно быть, под страхом».

У Ирины Алексеевны хватило силы духа, воли, а главное, веры в Бога — «на все святая воля Твоя, Господи», — чтобы не растеряться, не впасть в отчаяние, не опустить руки. Теперь смысл своей жизни она видела в увековечении памяти Сергея Николаевича. Организовывала ежегодные вечера памяти в ВТО, ЦДРИ, Доме литераторов, в библиотеке им. С. Н. Дурылина, открытия которой добилась с большим трудом. Стараниями Ирины Алексеевны имя Дурылина было присвоено улице, ведущей к библиотеке, на ее здании и на болшевском доме были укреплены мемориальные доски. Выпускались почтовые конверты с портретами С. Н. Дурылина… Кроме того, она систематизировала архив Сергея Николаевича, делала его описи, хлопотала о публикации его работ. Готовила дом для мемориального музея, о создании которого мечтала.

Комиссарова-Дурылина Ирина Алексеевна

За три года, проведенные в тихом городке, среди природы, силы Сергея Николаевича немного окрепли. Но нас не оставляли приключения — горя.

Сергей Николаевич пожелал пересмотреть свой архив[365], и я постепенно привозила в Киржач его рукописи, много ценных книг с автографами и прочее, скопившееся почти за 35 лет его литературной работы. Когда стали переезжать, запаковала и погрузила в багаж, а сама уехала к Сергею Николаевичу, который был уже в Москве.

И надо же было случиться, чтобы пакгауз, полный хлеба-зерна и краски, не горевший уже 500 лет, в ту же ночь сгорел. Сгорели и наши вещи, все, что я привозила для просмотра из Москвы. Багаж был не застрахован, и мы получили за все 150 руб. Дорого стоила больному сердцу Сергея Николаевича потеря его архива (уже не в первый раз). Пришлось положить его в Новодевичью нервную клинику[366].

В больнице его устроили в отдельную комнату-коморочку, но без двери. Больные быстро прознали о нем и стали приходить на беседу. Сергей Николаевич очень уставал от их разговоров-рассказов, а каждый длинно рассказывал о том, чем он болен (т. е. помешан); у его комнаты создавались очереди. Меня не пускали, считали, что для больного нужно уединение. А какое же уединение, когда целый день у двери Сергея Николаевича толпились больные[367]. Записки от него мне передавались самые отчаянные: «Возьми меня, а то я заболею и никогда уж не поправлюсь»[368]. Доктора не выпускают, говорят, что еще не исследовали его. Наконец как-то вечером, я прорвалась к нему и окончательно решила взять его из больницы. Пробыл он в клинике 8 дней[369]. «А мне показалось, что я был там 8 лет», — так сказал Сергей Николаевич.

Сначала было очень трудно с ним.