его мнение, но на меня наседали соседи и плотники, так что пришлось много бороться, чтобы отстоять рамы, как они есть.

* * *

29 апреля 1951 г.

Итак, Пасха. Сергей Николаевич готовился целую неделю, таился, что-то прятал от меня. Я все замечала и совсем машинально все узнавала. Сочинял, писал Муркин «Мяу-мяу» и много со мною беседовал. <…> В общем, был в настроении ожидания Пасхи, радости, весны и гостей, коих любит. Особенно любит угощать. Все время меня просил, чтобы я хороший обед сделала пасхальный. На самую пасхальную утреню у нас было 15 человек, днем — двадцать человек. Итак, нет времени никакого.

* * *

Сергей Николаевич очень любил праздники и всегда готовился к ним, в особенности к Пасхе и Рождеству. Готовил сюрпризы и был всегда так увлечен приготовлением подарков, очень не любил, если заранее секрет открывался. Всегда говорил: «Ариша, не проговорись, пожалуйста». Ему было скучно, когда праздник без сюрпризов. Всегда следил, как кто воспринимал сюрпризы.

Жили мы в Томске, далеко от родного города. Здесь мне были сюрпризы каждый день. Бывало, суешь ногу в валенок, а там что-то лежит, вынимаешь бумагу, а там халва или еще что-нибудь с надписями и стихами веселыми. Надеваешь шапку, ан хвать, к шапке что-нибудь приколото. Ну, и веселье. Бывало в голову не придет, куда он что-нибудь положит.

[Продолжение см. в главе «Эпилог».]

Гиляровский Владимир Алексеевич

Гиляровский Владимир Алексеевич (1855–1935) — писатель, поэт, журналист, краеведМосквы. При его жизни вышло несколько книг. Наиболее известны: «Москва и москвичи», «Мои скитания», «Записки москвича», «Друзья и встречи». В Москве Гиляровский жил вдоходном доме И. И. Карзинкина в Столешниковом переулке, дом 9, кв. 10. Похоронен на Новодевичьем кладбище, уч. 2.

Дурылин навестил Гиляровского в 1934 году. Он принес ему гранку пятидесятилетней давности, в которой были напечатаны стихи Гиляровского, перечеркнутые красным карандашом. Гранка обнаружилась в материалах К. Леонтьева, архив которого завещал Дурылину протоиерей Иосиф Фудель. Леонтьев в 1880-х годах работал цензором в Москве, и карандаш принадлежал ему. Гиляровский разозлился на Леонтьева, а подарку Дурылина был рад.

Дорогой Сергей Николаевич! Примите этот мой сердечный подарок за Ваш интереснейший для меня подарок, напомнивший мне мою литературную юность и зверство, проявленное цензором К. Леонтьевым над моими стихами. Три раза перечеркнул, и мало того — еще поставил рядом какой-то угол и знак вопроса! Что он этим хотел сказать — не додумаюсь, а черкал зло! Эту гранку с Вашей милой надписью сохраню, и она войдет в мои «Записки репортера» в главу о цензуре.

Любящий и уважающий Вас, дядя Гиляй. 14. V. 34. Москва. Столешники[375].

Богаевский Константин Федорович

Милый и дорогой Сергей Николаевич! <…> Итак, мы очень порадовались, услышав Ваш голос[376] и узнав, что Вы живы и здоровы с Ириной Алексеевной, радуетесь собственному тихому углу после ужасной Вашей московской квартиры[377], что у Вас есть свой садик с насаженными собственными руками деревьями <…>[378]

* * *

<…> Когда я Вам сейчас пишу, то одновременно слушаю чудеснейшее православное пение, которое доносится к нам через радиоприемник из Румынии. Какая это единственная и глубокая красота! Утраты ее ничто не может восполнить…

Неделю тому назад я с Жозефиной Густавовной поехал на 2–3 дня в Коктебель к Марии Степановне. В одно утро, прекрасное, солнечное, какое только может быть в Коктебеле, мы присутствовали в тот момент, когда М. С. укладывала в ящичек расцветшие маслиничные веточки для отправки их Вам в память того, как это всегда делал каждогодно Максимилиан Александрович…[379]

* * *

<…> Какая богатая и прекрасная тема «Лермонтов и Врубель», и, кажется, еще никем не затронутая! Как я рад, что именно Вы взялись за нее. Думаю, что Вы работаете над нею с большим подъемом. <…> В этих двух именах — океан поэзии, настоящего божественного творчества, которого так много было и у Лермонтова, и у Врубеля. Это два духа, поистине занесенные с небесных пространств на нашу землю «для мира печали и слез»[380]. <…> Думаю, что и Лермонтов нашел бы как в «Демоне», так и в иллюстрациях Врубеля вполне родственное себе творчество. <…>[381]

* * *

Дорогой Сергей Николаевич! <…> Мою посылаемую Вам акварель не судите слишком строго, из оставшихся моих старых работ эта вещь наиболее приличная, а новых я теперь не пишу из-за неимения у себя на палитре кое-каких наиболее необходимых акварельных красок, да из масляных красок также кое-чего не достанешь ни за какие деньги, и вот в работе приходится волей-неволей обеднять свои цветовые разрешения. Дорогой Сергей Николаевич, какую по-настоящему хорошую книгу Вы выпустили в свет и важную для нашего театрального искусства, для наших работников сцены — это «Айра Олдридж». <…> Думаю в самых первых числах июня на несколько дней заглянуть в Москву, если тому не помешает какая-нибудь неожиданная политическая гроза[382], — постараюсь тогда навестить Вас в Болшеве. Крепко и сердечно Вас обнимаю. Любящий Вас К. Богаевский[383].

Фудель Сергей Иосифович

Летом 1945 года я видел его в последний раз. Это было на его даче в Болшеве. <…> Наше свидание (как и предыдущее, лет за десять перед этим) было свиданием только старых знакомых: нельзя было касаться дружбы в Обыденском переулке. Наконец он повел меня обедать. И вот, когда мы проходили на террасу через какую-то комнату вроде гостиной, он вдруг меня остановил и, показав на большой портрет, закрытый белым чехлом, сказал: «Ты сейчас увидишь то, что тебе будет интересно». На портрете был Сергей Николаевич, еще молодой, в черном подряснике, с тяжелым взглядом потухших глаз. «Это писал Нестеров. Я тогда уже не носил рясы, но Михаил Васильевич заставил меня еще раз ее надеть и позировать в ней. Он назвал эту свою работу „Тяжелые думы“». После этих слов Сергей Николаевич опять натянул, точно саван, белый чехол, и мы пошли обедать. <…>

В 1934 или 1935 году <…> я написал ему письмо в стихах. Даже в слабых стихах иногда как-то легче преодолеть трудности темы.

Я вспоминаю двор угрюмый

И камень грязный у перил,

Там, где над домом и над шумом

Московский вечер проходил.

Усталость сердца, как вериги,

От непосильных дум и снов.

И, глядя в сумрак, меркли книги,

Храня палящий пепел слов.

И в