Где уходил Ставрогин в ночь,

Мы про калужские просторы

Мечты не смели превозмочь.

Иль сердце верило неверно?

Но ведь тогда, как вещий сон,

Явились Светом Невечерним

Нам краски тихие окон.

Прости меня, что я словами

Тревожу в сердце след огня…

Томит меня опять ночами

Все та же мышья беготня.

«Калужские просторы» — это, конечно, Оптина. Там было что-то еще <…> но смысл был один: призыв к досвященническому светлому и свободному другу. Посылая письмо, я мало на что рассчитывал — уже лежали между нами годы одиночества на разных путях. Кстати, сейчас вспомнил, как однажды Сергей Николаевич, уже будучи священником, сказал мне: «Сейчас время одинокое». И вот пришел ответ. Он писал примерно так: «Спасибо тебе. Я получил письмо, когда лежал едва живой в сердечном припадке, и я читал его в слезах». Тут же были выписаны строки Батюшкова:

О память сердца, ты сильней

Рассудка памяти печальной!

Говорят, что перед смертью он много плакал, что он чувствовал ее приближение и сказал своей жене: «Можешь хоронить меня как священника или как мирянина — мне все равно», как бы заявляя этим, что он не отрекся от священства, а только отошел от него.

Передавали мне, что и епископ Стефан (Никитин), знавший его лично, говорил, что он никогда и нигде не отрекался от Церкви и не снимал сан.

Писать о нем мне трудно, потому что его болезни — мои еще больше или, как он сам написал в этом же письме, «на Страшном суде мы с тобой будем расплачиваться по одному векселю».

Когда-то, кажется в 20-х годах, он читал в московском Богословском институте курс аскетики, а жил он тогда в келье башни Боголюбской часовни у Варварских ворот. Мне говорил один монах, опытно и до конца жизни прошедший аскетическим путем, что когда он в этот период пришел к нему, то увидел действительно монаха-мыслителя, несущего силу и тишину[384]. <…>

* * *

[Из писем С. И. Фуделя сыну Николаю]

Это стихи [ «Исстрадать себя тютчевской мукой…»] того Сергея Николаевича, о котором я тебе писал. Он мне сюда прислал письмо и хочет послать мне свою книгу о портретах Нестерова. Я просил его в ответе сделать это через тебя, так что если он пригласит (может быть, через меня), то ты непременно поезжай, зная, что это моя большая к тебе просьба. Дело не в том, что он ученый профессор по твоей специальности, а в том, что мы вместе с ним прошли какой-то большой светлый путь. <…> О себе что сказать? Я болел, теперь мне лучше, душевно болел. Очень помогло письмо Сергея Николаевича и твои письма[385].

* * *

Сегодня получил письмо от Сергея Николаевича, который пишет, что был месяц болен и потому не писал и что сейчас пишет только с целью сообщить, что он ждет тебя к себе — любое воскресенье после 3-х часов. Он еще очень слаб и поэтому все письмо свое свел только к этому прямому приглашению. Так что ты теперь же сделай это во что бы то ни стало. <…> Моя цель или расчет сводится к тому, чтобы ты лично и воочию столкнулся с человеком, не имеющим никакого диплома и охватившим всю необъятность русской литературной культуры, охватившим ее знанием и любовью. Знакомство с ним расширяет горизонт внутренней жизни, толкает на то, чтобы с такой же страстью и любовью погружаться в область своего знания, искать его дна и его границы. <…>[386]

* * *

<…> пересылаю при этом письме открытку Сергея Николаевича, где он, как ты увидишь, приглашает тебя приехать в любой день из трех: понедельник, четверг и суббота, от 4–5 часов. Я получил ее сегодня. Теперь уже просто неудобно не поехать. Поговори о летописях, о Гоголе, у него много материала о нем, посмотри на человека, который дал мне очень много когда-то. Я могу сказать, как Писарев: «без него не было бы и нас». Расскажи ему про меня. <…>[387]

* * *

<…> Сегодня мне 51 год[388]. «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит». Хотел бы еще увидеться с Сергеем Николаевичем[389].

* * *

Как я рад был получить Ваше письмо, эту маленькую открытку, дорогой Сергей Николаевич. Я очень дорожу связью дружбы между нами, которая прошла испытания наших десятилетий. Каждое Ваше слово ко мне драгоценно для меня. Я бы хотел сейчас, когда Вы больны, сидеть сейчас около Вашей постели и не говорить, а что-нибудь читать Вам, или, может быть, писать под Вашу диктовку, или же молчать, зная, что уже все прочитано и написано.

Не только воспоминания сильнее меня, но сильнее меня и вера в будущую жизнь, а так как эта вера неразрывно связана у меня с Вами, то мне бывает всегда так радостно, когда я сердцем слышу Вас[390]. <…>

Фальк Роберт Рафаилович

Как хорошо, дорогой Сергей Николаевич, что я Вас опять увидел. Такой же Вы теплый, живой, как и раньше. Таким Вы всегда и останетесь. Р. Ф. 1/II 1939[391].

* * *

Дорогой Сергей Николаевич! Пишу Вам из Сочи, куда уехал отдыхать, рисовать и набираться новых сил, которые так нужны в нашем трудном деле. Читаю театральную, историческую литературу и часто вспоминаю Вас и наши встречи, которые так много мне дали и вооружили меня нравственно. Как Ваше здоровье? Как Ваша работа по покорению старой Москвы? Не разгрузились ли немного? По возвращении 28 июля позвоню и приеду к Вам, обязательно покажу новые свои рисунки и гравюры. Пьесу свою «Вчера и Завтра» я окончательно сделал здесь, получилось гораздо лучше, чем было раньше (короче и выпуклее). <…> Мой горячий привет Вашей жене. Крепко жму Вашу руку и мысленно обнимаю. Желаю здоровья, Ваш Фальк[392].

Нестеров Михаил Васильевич

Сегодня иду на именины Сергея Николаевича, который (или, вернее, Ирина) отстроил себе «хижину» верстах в тридцати пяти от Москвы, там будет комната, которая в любое время будет ожидать моего посещения[393].

* * *

Дорогой, старый Друг мой Сергей Николаевич!

Прочитанная мною повесть-хроника Ваша о людях, Вам близких, дорогих, о радостных и тяжелых переживаниях, о