Виталина любила играть в кукол.

Поначалу. Но потом гораздо приятнее оказалось кромсать ножницами их одежду, уродовать иголкой тела и лица. С каждой маленькой дырочкой выходили эмоции. Те, что портили настроение, рушили душевное спокойствие. Мешали улыбаться. Искренне и беззаботно.

Правда искренность она растеряла давно, ещё в кукольный период и до своего первого убийства. А виновата во всём была мама. Это она душила своей любовью, заботой, опекой. Не давала Вите делать то, что ей нравилось. И деньги здесь не помогали, хотя малышке Чуриной любые прихоти подносили на блюдечке.

Но они не понимали главного.

Родители ЕЁ не понимали.

Снежана давно поела и теперь вязала. Виталина смотрела в спину подруге, сверлила взглядом и представляла, как чёрная кровь вытекает из тела блондинки.

Чёрная, потому что и жизнь Снежаны, и её сердце были темнее самой мрачной ночи.

Да у неё просто не было сердца!

Играть становилось всё труднее и труднее. Вита вспоминала игры в кукол. В эту минуту ей казалось, будто они обе тупоголовые Барби, а их судьбами играют другие.

Нет. Не другие. Другой. Дьявол.

Он подарил миру Снежану. Он испортил счастье Виты.

По просьбе Снежаны, Виталина включила музыку, в сотый раз будто случайно обронив фразу о бывшем муже.

«Он не тронет, не волнуйся, он не опасен».

Слова почти не имели смысла. Миша действительно был не опасен. Однако, произнесённое исцеляло саму Чурину, убеждая в правильности событий. Она не должна слушать никакой другой голос, кроме ярости. Совесть? Уничтожить бы её. Замуровать. Испепелить.

Жаль, убить чувство сложнее. Проще избавиться от человека.

Перед глазами встала Маша Гольцева. Слишком обычная и слишком похожая на Юлю. На всё ещё живую соперницу.

Вита сказала Снежане, что хочет отдохнуть, и ушла в комнату.

Запертая на ключ и полная тайн спальня родителей.

Так думали Снежана, Ангелина, Миша, Марк.

Все.

Даже детектив.

Но на часы та обратила внимание.

Звонок. Селивёрстова.

Короткий разговор. Чурина боялась выдать эмоции. Соврала про лифт. Схватилась за голову. Бросила взгляд в окно.

Падал ненавистный снег.

Вспышкой сверкнуло осознание: ночью… кто-то… умрёт.

Андре всё не кололся, Александра не возвращалась. И Рукавица, не привыкший действовать по женской указке и чьей-либо ещё, в конце концов наплевал на едва ли не указание Селивёрстовой и стал давить по-своему. По-мужски. Так, как привык это делать.

– Ты понимаешь, что Чурину уже везут сюда, и совсем скоро она сдаст тебя с потрохами? – орал он на задержанного, не испытывая и толики уверенности в том, что убийца Чурина. Слишком это выглядело невероятно. Он встречал немало женщин психопаток. Видел среди слабого пола по истине страшных монстров, но всё равно с трудом верил в вину Чуриной. Он видел её, и она выглядела вполне нормальной. Неужели он ошибся? Они все ошиблись и всё это время искали не того? Однако, для Андре Владимир Андреевич должен был строить из себя всезнайку. Дышать самоуверенностью и наглостью. Должен был играть свою роль для того, чтобы сам Андре из роли вышел.

Пока игра шла впустую.

– Думаешь, она влюблена в тебя настолько, что предпочтёт свою свободу высоким отношениям? – продолжал он нагнетать. – Любовь до гроба? Судьба, а всё прочее не важно? Ты настолько наивен? Или туп?

Методы Рукавицы были грубы и вряд ли соответствовали правилам обучения профессии, но его это мало волновало. Он не желал слышать об очередном трупе. А ещё больше не желал видеть насмешливые взгляды коллег, получать разнос от начальства.

Чувствовать себя идиотом.

Чего-чего, а этого он стерпеть не смог бы.

Слишком был честолюбив. Слишком хорошо знал, как его неудачи ранят Лизу, давно мечтающую о совершенно другой, более респектабельной жизни.

Нет, он не мог опростоволоситься.

– Что молчишь? Не хочешь её выдавать? Ждёшь, когда Чурина свяжет тебя по рукам и ногам? Сейчас ещё есть возможность сбавить срок, но когда она подпишет признание…

– Какая на хрен Чурина? – сорвался Андре. – Не знаю никакую Чурину! Она не Чурина, она…

– Кто? – заорал Рукавица, нависая над задержанным. – Кто, мать твою? Говори, паскуда! Хватит смертей!

Андре плотно сомкнул губы, скрестил руки. Отвернулся.

– Не желаешь говорить? – на глазах свирепел Владимир Андреевич. Перед глазами воскресло милое личико Маши Гольцевой. Он видел её лишь однажды, но запомнил. Они с братом были похожи. Они оба, словно, не принадлежали этому миру.

Такая ассоциация возникала при взгляде на этих людей.

И Маша теперь действительно не принадлежала этому миру.

Владимир Андреевич готов был лично переломать кости Андре.

Он облокотился на спинку стула, закурил, с ленцой выпуская дым.

Андре едва заметно вдохнул смолу.

– Хочешь?

Ответом послужила недовольная мина.

– На. Покури. В тюрьме подобной роскоши не будет. Для тебя. Уж я-то сделаю всё возможное, чтобы лишить тебя этой возможности. Хотя, другие курить будут. Но не ты. Если, конечно, ты не расскажешь всё, что я хочу.

– Да пошёл ты…

– Я пойду, а ты подумай, как долго без помощи с моей стороны протянешь здоровым. Ноги, руки и другие части тела отрывают только так, стоит кому-нибудь важному отдать приказ. А приказывать там любят. Умников полно. Жестоких умников не счесть. Подумай. На что ты себя обрекаешь. А когда узнают, скольких детей ты убил…

– Что?! Каких детей? Вы охренели? Я никого не убивал! – глаза налились алым.

Рукавица поймал волну гнева: и его, и собственного, и собирался плыть до конца.

– Маленьких. Ты пойдёшь, как убийца, расчленитель. Как тебе такой расклад?

– Вы не имеете права! Вы, твари, не можете мне ничего пришить! Она меня вытащит, а потом я потрахаюсь вдоволь с вашей шатеночкой, ясно! Я тоже многое могу! Я докажу, что она сама полезла ко мне в штаны, я…

– Подожди секунду, – широко улыбнулся Рукавица, доставая молчащий телефон. – Её доставили.

Андре побелел. Глаза потухли.

Владимир Андреевич демонстративно прислонился к двери, ответил в трубку:

– Да, скажи ей, что Андре плевать хотел на её чувства и согласился всё рассказать.

– Нет! – бешено не закричал, заверещал Андре. – Я люблю тебя, не верь им!

–  Плачет? Замечательно. Пускай подписывает, и мы подумаем о смягчении срока.