Обулся в болотные сапоги, оделся в плащ-накидку. Корочку хлеба отрезал, посолил. В рот её сунул. Подался.

В ограде побыл. Корочку съел. Подышал сырым воздухом.

Пошёл.

Напротив ворот своего дома сосед стоит. Опёрся обеими руками на железные вилы. Арынин. Дядя Саша. Едва в потёмках на него не натолкнулся – с чёрной от сырости дорогой слился. Лишь голова блазнит – седая – мреет. Он – как маяк, я – как корабль.

Разглядел. Спрашиваю:

– Ты чё тут с вилами-то делаешь? Кого попираешь?

– Стою, – отвечает.

– Да вижу, что стоишь, а чё стоишь-то?

– Размышляю.

Смешно как-то.

Спрашиваю:

– О конце света?.. Такая тьма-то.

– А чё о ём-то?.. Он, размышляй не размышляй о ём, один хрен наступит, – говорит дядя Саша. – Хошь бы моя, Кержачка, изменила мне – об этом.

– Зачем тебе?

– Да повод был бы пришибить. А ты куда в такую рань?

– На Кемь, – говорю. – Морды проверить.

– A-а. Здря, – говорит дядя Саша. – Вряд ли чё попадётся.

– Почему?

– Можешь и не ходить. Луна-то полная.

– А где она?

– А разве важно?.. Хошь и за тучами, да есь же… а еслив есь, дак и влият. Скоро Возвиженне. У медведей, – говорит дядя Саша, – само гуляние. Медведи-мужики бродят за медведицей-бабой, как бараны за овцой. В кого она, медведица, плюнет, в того они харькнут. Кого она цапнет, того они разорвут – шибко угодливые перед ей об эту пору, кажный пондра-виться ей норовит, чтобы яво, а не другого выделила для потомства. Оно – природа. Она порядок устанавливав А сёдни ж, парень, тоже праздник.

– Какой? – спрашиваю.

– Да Рожесво же… Богородицы.

– А-а, – говорю. И думаю:

Мать бы сказала:

Малая Пречистая.

– Ну, а луна?

– А чё луна?

– При чём луна-то?

– Полная. Круглая. Как Лушино лицо. Рыба болет счас, в полнолуние. Стоит на ямах, не охотится.

– Посмотрим.

– Ачё смотреть?.. Из веку уж известно. Люди не первый год живут.

Пошёл я.

Слышу:

– В омшаник сунулся, – говорит дядя Саша, – смотрю, дверь на замке.

– Понятно, – говорю, не оглядываясь.

– Когда успела?.. А как её проверить, медовуху-то, – бурчит дядя Саша. – Слатости добавлять в яё, не надо ли? То показалось мне вчерась – сластила…

– За ночь-то вряд ли скисла – не успела.

– Всяко быват… Не знаю, парень.

Ну, думаю, людям по семьдесят лет, а на уме какая-то измена. Так это, шутит он, что пришибить-то. И про измену – тоже шутит. Семьдесят лет – это как всё уж.

Тут же кричит мне в темноту:

– Есь у меня, припрятано маленько! Чикушка белой. Опохмеляться будешь, нет ли?.. То одному-то – не привышен.

– Нет, – повернулся, чтобы слышал он, дядя Саша, тугой немного на ухо, отвечаю. – Чё-то не хочется. Не буду.

– Надо б здоровьишко поправить. Ну, а то как?

– Да я ничё, вроде нормально!

– И голова, ли чё ли, не гудит?

– Да вроде нет.

– Смотри. А я своё, поди, поправлю… Нельзя над ём так изгаляться. Сдаст и само, без нашей помочи, испортится… Придётся, значит, одному. Терпеть – надсадно организьму. А я яму, парень, не враг… как сёдни этой вон… Кержачке… Замок, успела, насадила. А всё давление, мол, давление… Ох уж и ушлая же Луша.

Он, дядя Саша, зовёт Лушу, жену свою, Кержачкой. Она и есть кержачка, староверка. Не здешняя – с низовки. Как-то вот занесло её сюда, не знаю. Кажется, тут работала, в сельпо яланском, да и осталась. Или в рыбкоопе. Ездила вместе со своим отцом в ямщину – часто об этом разговор заводит, а стопочку когда выпьет, и расплачется, – как они мёрзли, как их в пути бураном заметало, возле коней лишь и спасались; с дороги трудно было сбиться – по льду Ислени, замёрзнуть – просто. Она его, дядю Сашу: в добром настроении, когда давление у няё не прыгат, – Саней называет, а в худом расположении духа, когда подскакиват, – Гураном. И есть гуран – из Забайкалья. Когда-то, ребёнком, прибыл он сюда со своими родителями, расказаченными и высланными из родного места, с родины. Давно. До войны ещё – когда ссылали. Наших – на Север. Их – в Ялань. Полностью он Александром Андреевичем величается, а она – Гликерией Аристарховной. Так-то их мало называет кто в Ялани. Его – то Арыниным, то Александром, то, как и я вот, дядей Сашей. Её – Арынихой, Лукерьей или, как я вот, тётей Лушей. Живут они мирно, меж собой не ругаются. Нешумно только побранятся изредка да иногда пошутят друг над дружкой, но не сердито. Дядя Саша сухой, поджарый. Тётя Луша говорит про него: выбегался – раз, мол, Гуран-то. Среднего роста. Жилистый. Когда-то чёрноволосый, нынче – как лунь. Был задиристый, рассказывают, теперь – спокойный. Помахал по молодости кулаками Санька, говорил мой отец, как воробей крылышками; в парнях-то дёрзкий был, мол, непомерно, и в каталажку попадал. С большим носом. На семерых рос, а Арынину достался. Так тётя Луша говорит, а я за ней лишь повторяю. Мать моя, если ей приходилось что-нибудь сказать про дяди-Сашин нос, так выражалась: сам, мол, Арынин как Арынин, а нос у него – как собака на берегу. Напоминает. Нос как нос, перечил ей отец, не какая-то, мол, пипка, а мужицкий – соответствует. И с глазами – как махорка. Точно такие же, как та, по цвету. Щурит всегда их, как от дыма. Тётя Луша невысокая. Что вдоль, как говорит дядя Саша, моя Кержачка, мол, что поперёк – как снеговик, с угора тока скатывать, да до угора докати-ка – надорвёшься. Ну не такая уж. С ним, дядей Сашей, по сравнению – конечно. И ещё он говорит, что он весь, не ужимаясь шибко, слободно разместится в Луше десять раз, еслив допустит та, а он её еслив попросит. Оно – похоже. Баба дородная, сказал бы мой отец, не без избытка. У дяди Саши лицо узкое, как рубанок, а у тёти Луши – круглое, как сковородка. Ещё и не седая даже – русая.

В веснушках. Весной и летом. К зиме сходят. Детей у них девять человек. Все уже взрослые, живут не с ними. Работы не стало. Разъехались кто куда. В основном, конечно, в Елисейск, ближайщий к Ялани город. Стариков навещают, не забывают. С их средним, Витькой, я учился в одном классе. Нормальный парень. И все у них ребята ничего. Только, Гошка, старший, непутёвый – болтун, хвастун и пьёт всё подряд, что только в горло можно влить. Ослеп от этого, почти не видит. Лет пять уже с ним не встречался. Может, уже и изменился. С людьми такое происходит. Один из всех, арынинских, он перебрался далеко – живёт в Исленьске. И здесь давно уже он, Гошка, не был. Не интересно тут ему, в деревне – городчанин. Совсем ослепнет, может, привезут. Там, говорят, жена такая – жить со слепцом не станет долго. Шалапутный, говорит про него отец, сам дядя Саша. В деда какого-то из них, мол, из арынинских, – прутом, во хмелю, стегнул по морде жеребца, тот, осерчав, его и затоптал – перед кобылами-то опозорил. Ещё до высылки их дело было. Такой и Гошка вот, и по повадкам, мол, и по обличью – гольный.