Стены в доме да в подсобке – те исписать ещё лишь и осталось. Но не отважился на это почему-то Николай Андреевич. Может, и так, что не додумался пока, не догадался.

Вспомнил он, что на работе у него, в тумбочке, лежит чуть ли не целая пачка мелованной бумаги, листов сто пятьдесят, никак не меньше, – с лучшей поры ещё она, бумага эта, сохранилась. «Ладно, что сбереглась!» – подумал Николай Андреевич и полетел туда – как птица.

Приземлился у двери Администрации. Увидел на двери замок и мелом написанное объявление об отпуске администратора и о его болезни, выругался так, как ещё в жизни не ругался, развернулся резко, словно от обидчика, и побежал обратно скоренько, ворча сердито:

«Где его, гада, черти носят?! Нашёл же время заболеть»! – не замечая даже встречных.

Не получилось у него с задачей этой так: теоретически («в уме легонько, на бумаге ли») сломался: ночь, мрачно в пол уставившись, в подсобке на топчане просидел и решился всё-таки переходить к практическому способу.

Выкопал Николай Андреевич за сутки, почти не отдыхая, среди ограды – рассеянно при этом полагая, что всё равно когда-то погреб новый надо будет делать, в старом грибок никак не вывести, чем тут не место, мол, – благо погода позволяла – снег ещё не выпал – задержался что-то нынче, а землю мёрзлую – ту сверху ломом продолбил, толсто пока промёрзнуть не успела, – выкопал среди ограды яму, глубиной в три метра и шириной в один, сделал две рейки, длиною: одна – 3, другая – 2 метра, спустил их в яму и сам слез туда по лесенке.

Перекрестив, как требовало условие задачи, с угла на угол, но не по диагонали, а вдоль стенки, в яме ровненькие рейки, Николай Андреевич измерил тщательно рулеткой высоту от точки пересечения реек до дна. Вторично перемерил. Зачистил аккуратно дно – перепроверил в третий раз. И всё с приборами – с отвесом, с уровнем – для шибкой точности.

Сел после на лестничную перекладину. Посидел сколько-то. Вверх поглядел – на голубое-голубое небо – взметнулось то над ним квадратом.

Затем вынул из кармана куртки, как кто иной бы вынул портсигар, паспорт, ничего другого больше там не обнаружилось, и записал в него трясущейся рукой полученный ответ – на той страничке, на которой его дети были перечислены, – немного ниже.

Вылез из ямы.

Выгнулся назад до хруста в позвоночнике – онемела поясница.

Поприседал – ноги затекли.

Огляделся кругом так, будто давным-давно не видел всего этого.

Кот жирный, рыжий в палисадничке – как «за решёткой» – смотрит на него из-за штакетин пристально, жёлтыми зенками своими не мигая, – как окулярами бинокля. Две вороны – разместились на телевизионной антенне, шатая её, – каркают. Воробьи – снуют: то юркнут за наличники, то из-за них – чирикают пронзительно. Синички прилетели – к снегу, к морозам, значит, дело.

Слышно: лают гулко далеко где-то в ельнике собаки – бурундуков, наверное, гоняют или – рябчиков, бурундуки-то спать уж залегли.

Воздух свежий и ядрёный – втянул в лёгкие – как весенний. И ещё раз. И ещё. И запьянел. И голова немного закружилась – как после бани жаркой будто выскочил на улицу.

Пошёл в дом.

Жена была, конечно, на работе. Тёща, скорей всего, у подружки: обсуждают остальных, – иначе тут, в прихожей, бы крутилась. Старшие дочери – на занятиях. Младшая, Галя – во вторую смену ходит в школу-уроки, сидя за столом, готовит. Красный будильник перед нею на столе – тикает. Да чуть перо до этого её скрипело – стихло.

Поздоровался Николай Андреевич.

Осмотрелся.

Не снимая кирзовых, грязных, в бурой глине, сапог, сразу направился к исчирканному им и не помытому ещё, как и велел он, холодильнику – включился тот как раз, задёргался, – достал из него бутылку водки «Сибирская», непочатую и предназначенную на лекарство – тёща женьшень на ней всё собиралась настоять, – выпил из горлышка едва не половину.

Вернулся с бутылкой к порогу. Опустился на него. Помолчал сколько-то, глазами нежно изучая дочь.

И вдруг заплакал – водка подошла – как паровоз со свистом из туннеля будто вырвался:

Дочка заплакала, в тетрадь по математике, отцом где попало исчирканную, лицом уткнулась.

Отец уснул – спиной к двери.

Утром же следующего дня, а было это 7 ноября, только-только рассветало, брёл с одной из кемских стариц в Сретенское, с больной-пребольной головой, после вчерашнего, канунного, флакона неизвестной ему жидкости, грустно-печальный Карабан – продать, если получится, свежего налима и – уж во что бы то ни стало – подлечиться. Был ему весь мир сейчас в копеечку.

Вышел Карабан из густого ельника, глянул немило на село – и ахнул: полощет над домом Валюха Николая Андреевича кумачовое полотнище, точно такое же – на здании Администрации.

Протёр Карабан глаза, не доверяя им, остаточно ещё «залитым», и подумал:

«Вот ни фига себе… Не чудится ли снова? Как ночью – бес, – и поморгал, попялился опять. – Ну, ё-о-моё-о-о… Да быть того не может! За одну ночь Валюх обратно перекрасился?.. Или любезный сердцу Леонид Ильич восстал из тлена?.. Слава бы Богу! Я бы пошёл и покрестился!»

Спросил Карабан у встретившегося ему на самом подступе к селу Василия Буздыгана, конкурента, в чём, мол, тут дело, что не мерещится ли, дескать, ему спьяну?

А тот ответил:

– Ну, ты даёшь! Чё, только что проснулся?! Не знаешь?! Радио не слушал?! Власть же вчерась переменилась – а сёдня водку завезли! Мало, правда. Раздавать бесплатно будут. Вишь, вон народу сколько скучилось у магазина.

И разминулись.

Один – так же медленно, не торопясь, как и до этого шёл – направился ловить рыбу, другой – как мог, скоро – продавать уже пойманную.

1999, Святки