Лунной ночью в сосняке раздавались завывания сумасшедшей. Айя ни на миг не решалась оставить мать одну. Маленький Рудис ушел спать к Силиням. Под утро больная немного утихла и погрузилась в тревожную, бредовую дремоту. Айя укрыла мать одеялом и, подождав немного, не вскочит ли больная опять, вышла из шалаша. Землю покрывал иней. Местами в золе потухших костров тлели угли, а костер Зитаров горел маленьким ярким пламенем. Кто-то, накинув на плечи теплый пиджак, сидел на камне спиной к Айе и читал при свете костра книгу. Это был Янка. Сегодняшней ночью на него возложили ответственную обязанность — охранять собранный беженцами «дорожный фонд» и встретить подводу, на которой следовало свезти продукты на дачу важного железнодорожного деятеля. Члены «комитета» отправились вчера для «дипломатических переговоров». Но ночь была на исходе, а подводы и в помине нет. Янке нравилось это ожидание в одиночестве. Он мог поразмыслить обо всем, читать раздобытую где-то книгу и, погрузившись в драматические события античного мира, забыть невеселую лагерную суетню, буйство Парупиене, вопли которой, похожие на крики ночной птицы, снова и снова слышались в сосняке.

— Ты еще не спишь? — тихо проговорила Айя, усаживаясь рядом с Янкой на другой камень.

Янка закрыл книгу и посмотрел на Айю. Она казалась совсем больной: воспаленные веки и губы, потрескавшиеся, как у больного лихорадкой. Летний загар на лице Айи побледнел, а здоровый румянец не появился. Темные глаза уже не горели и не искрились, как прежде, губы разучились улыбаться — утомленный человек, его гнетет неотвратимое, и он все ниже клонится к земле.

— Я хотела тебя попросить об одной вещи, — продолжала она. — С матерью плохо. Мне приходится следить за ней, как за маленьким ребенком. Нас никто не захочет взять в вагон, а отдельного вагона ведь не дадут.

— На это нечего надеяться.

— Как же мне тогда быть?

— Надо обратиться за помощью в городской отдел здравоохранения.

— Я тоже так думаю. Но как это сделать? Я не могу оставить ее одну в шалаше, а вести к врачу… Пойдет ли она со мной? Не можешь ли ты… если у тебя найдется время?.. Все остальные какие-то чужие и черствые, я не смею их просить.

— Хорошо, Айя. Я постараюсь сегодня что-нибудь сделать.

Близилось утро. Несколько оставшихся часов они провели, сидя тут же у костра. Янка снес книгу в шалаш и вскипятил чай, чтобы можно было скорей позавтракать и отправиться по делам. Айя ломала хворост и кидала в огонь. Они мало разговаривали — может быть, устали, может быть, потому, что слишком мрачна была обстановка.

Лагерь просыпался. Из шалаша Парупов опять послышался бред больной. Вернулись наконец и члены «комитета дорожного фонда». Они рассказали, что главный взяточник был в гостях и заставил делегатов ожидать себя до полуночи. Затем он тайком принял беженцев, выслушал их предложение и дал им мудрый совет, в какой сумме и кого «подмазать». Сегодня взятку надо разделить на части, а следующей ночью доставить по назначению. Как только это будет сделано, административный аппарат начнет работать в пользу беженцев, и на будущей неделе они уже будут находиться в пути.

Это известие немного приободрило беженцев. Женщины принялись за стирку белья, мужчины проверили узлы с вещами и увязали их покрепче, чтобы они занимали меньше места в вагоне. Оптимисты уже подсчитывали, когда примерно они приедут на родину.

Янка сразу же после завтрака отправился в железнодорожную амбулаторию и привел в лагерь врача. Тот осмотрел Парупиене и выдал справку, что больная опасна для окружающих и ее необходимо поместить в психиатрическую больницу. Янка с этой справкой отправился в городской отдел здравоохранения и в тот же день получил направление в больницу для умалишенных. Не успел еще Янка сообщить Айе об этом, как в лагерь прибыли санитары и велели собирать больную в дорогу, — в Бийске психиатрической лечебницы не было, поэтому Парупиене отправляли в Омск. Умалишенный, почувствовав, что ему что-то готовят, становится хитрым, на некоторое время перестает буйствовать и старается обмануть всех своим поведением. Парупиене никогда не была такой тихой и спокойной, как в тот вечер, когда санитары собрались вести ее на поезд. Вначале она ни за что не хотела выходить из шалаша. Забившись в угол, она упрямо молчала, кутаясь в платок. Тогда ее стали уговаривать, сказали, что подан поезд и ее повезут домой, — она поедет не одна, а вместе со всеми. В конце концов ее удалось увести на станцию. Айя первая села в вагон, и только тогда больная согласилась последовать за ней. Все время, пока поезд стоял, Парупиене бредила о родине, о муже, забыв, что он уже вторую неделю лежит на бийском кладбище, фантазировала что-то о будущем, путала тайгу с родным домом и временами вспоминала далекое прошлое.

Раздался второй звонок. Санитар, который должен был сопровождать больную до Омска, дал Айе знак, чтобы она вышла. Но как только та собралась уйти, сумасшедшая, дрожа, вцепилась в нее и не выпускала. И опять пришлось обманывать ее. Глотая слезы, Айя притворилась веселой и этим подбодрила больную. Наконец Айя высвободилась из цепких объятий матери и ушла из вагона. Она еще раз увидела мать в окно. За решеткой, как в арестантском вагоне, больная смеялась, призывно махала рукой, звала Айю. А когда поезд тронулся, до слуха девушки донеслась простая, наивная песенка, какую обычно поют влюбленные. Песенка вызвала у дочери боль и слезы.

Так уехала старая Парупиене. Когда спустя несколько недель эшелон беженцев остановился в Омске и Айя в больнице навела справки о матери, ее уже не было в живых.

Вечером роздали взятки. Начальнику станции снесли ведро масла и мешок муки. Свою часть продуктов и денег получил и новый заведующий «эваком», но львиная доля досталась начальнику отделения железной дороги. Ночью, когда лагерь беженцев спал, к одному из шалашей подъехала подвода, и ее нагрузили мукой, крупой, туесами масла и кувшинами меду. Один из членов «комитета» сопровождал груз до дачи «высокого деятеля». Ехать нужно было по окраинным улочкам и взятку передать тайно, потому что начальник отделения боялся, как бы об этом не узнали власти.

Но все прошло хорошо. Машина теперь смазана, и следовало ждать отправки.

…Опять прошло несколько дней, а об эшелоне ни слуху ни духу. Опять беженцы собрали деньги и отправили телеграмму сибирскому «эваку». В лагере распространились, новые слухи: начальник станции недоволен полученной взяткой, потому что львиная доля «по совести» полагалась ему, а ее сцапал