— Красивый ты… — прошептала она с какой-то тоской в голосе и растворилась в темноте.

Вообще с Машей они встречались не часто. У курсантов был довольно жесткий график, и ей было непросто выкроить время таким образом, чтобы это не бросалось всем в глаза. А тут еще Катерина, близкая подруга, заподозрив что-то, ходила за Машей как привязанная. Встречаясь на людях, они отводили глаза, будто нашкодившие первоклашки, но не было случая, чтобы, пройдя мимо, Илья не обернулся ей вслед. Как-то само получилось, что они стали применять систему сигналов. Обычно, когда Илье было совсем невмоготу и хотелось что-то сказать, он появлялся в дверях аудитории на нижней палубе, где обычно курсанты готовились к зачетам и экзаменам, штудируя штурманские карты и учебники по морской навигации.

Он со скучающим видом оглядывал аудиторию, а когда они встречались взглядом с Машей, он лениво поднимал руку вверх и, опираясь на косяк, показывал два пальца, это означало: «Прошу встречи немедленно». Если же он как будто просто кого-то искал глазами, следовало понимать: «Давай встретимся вечером, очень соскучился». Им казалось, что никто этих сигналов не замечает. Но это было не так. Пару раз Петрович, интеллигентно покашливая, спрашивал:

— Послушай, Илья, что ты трешься здесь? Что вы с Фуфаевой всё перемигиваетесь? Девчонке учиться надо, а ты ей голову от безделья морочишь. Не порть мне курсанта!

— Что это вы, Петрович, фантазируете? А с Машей мы просто дружим.

— Сам то веришь, в то, что сказал. Знаю я вашу дружбу, — ворчал незлобиво командир учебной роты.

Когда на баке они встречались, будто бы случайно, Маша облокачивалась на леера и смотрела, как форштевень режет волну.

— Чего тебе?

— Да так, соскучился. У тебя всё нормально?

— Ага. А у тебя?

— И у меня, — вздыхал безнадежно влюбленный корреспондент.

— Ну, тогда пока? — спрашивала она.

— Пока, — отвечал он.

Вечерами иногда тоже удавалось встретиться, но тоже в основ ном мельком, на бегу. Везде маячила Катя, или нарисовывался Петрович, или, еще хуже, Пал Палыч, который, увидев парочку, укрывшуюся от чужих взглядов на полубаке в темноте, спешил туда с видом разбитного моряка.

— О чем шепчетесь, курсант Фуфаева, с корреспондентом? Говорите, поскорее: что без мэнэ, то брехня. — И тут же строго: — А в роте отбой. Еще увижу на верхней палубе после отбоя с незнакомыми мне лицами мужского пола — пойдешь в наряд!

Маша молча исчезала.

— Ты чего, Илья? — напирал на него Пал Палыч. — Скучно стало?

— Пал Палыч! — свирепел влюбленный. — Вы что, белены все объелись? Вы представления не имеете о философском диалоге. Я рассказывал об учениках Сократа, и Машу очень заинтересовала ксенофонтовская вещь «Воспоминания о Сократе». Вы только помыслите: мало того, что это происходило более двух тысяч лет назад, так то, что там исповедуется, очень важно для того, что происходит у нас на паруснике.

— Чего-чего? — вылупил в недоумении глаза Пал Палыч.

— «Чего-чего»… Ксенофонт в образе Исхомаха показывает нам правителя, которого любят рабы. Ведь, Пал Палыч, вас за что-то любят курсанты? И я к вам отношусь, как к боевому офицеру, с пиететом и уважением. А вы — «с незнакомыми мне лицами мужского пола». Если хотите, я и вам о сократовской теории диалога расскажу. У меня коньяк неплохой к философской беседе имеется, специально берег, для беседы с тобой о Ксенофонте… А с Машей мы просто друзья.

Помощник по учебной работе остывал.

— Ладно, ладно. Это я так, для профилактики, — щурился он и уходил. — Коньяк у него! Ишь ты, философ! Вечером зайду.

Если тебе скучно и хочется общения, то тебе не место на корабле. Потому что корабль, если это, конечно, не круизное судно, — что-то несколько иное; тут особые, сугубо рабочие взаимоотношения, и тут, в основном в силу ограниченного пространства и того, что одни и те же люди-человеки, все не особо-то словоохотливые. А что говорить, когда нечего говорить. Четыре часа вахты, восемь часов отдыха, еще четыре часа вахты — и опять восемь часов ты свободен. Хочешь — спи, хочешь — читай. Иногда, попадая в одни и те же часы вахты, люди не видятся месяцами, находясь на одном судне. И лишь где-нибудь на берегу, во время стоянки, встретившись в местном баре, перебросятся несколькими словами: «Ну как ты там?» — «Нормально». — «Ну молодца!»

Общительному Илье было даже сначала не по себе от кажущейся враждебности. Но потом как-то пообвык, втянулся. И не очень-то болтал. Его даже перестало волновать, что анекдоты из его прошлой мажорной жизни здесь, на паруснике, воспринимались, мягко говоря, с удивлением. Он понял, что и шутят здесь как-то по-особому, но пока не понял, как.

Очень сильно расстраивало отсутствие хоть каких-то вестей из Ростова. Правда, удалось связаться с отцом, когда проходили Суэц; связь заработала так, что казалось, будто отец где-то рядом. Но разговор был какой-то странный; может быть, отец торопился или еще что-то. Но он без здрасте и других церемоний, не спросив ничего, будто поджидая звонок сына, чуть грубо вато поздравил его с тем, что тот нежданно-негаданно стал моря ком, похвалил за репортажи, которые Илья выкладывает в дневнике похода. И, не давая сыну вклиниться в свою тираду, сказал, что с матерью всё в порядке, дед с бабушкой до сих пор в пансионате. В общем, всё нормально. А в конце разговора как-то неожиданно бросил фразу: «Первая часть марлезонского балета, как бы парадоксально это ни звучало, прошла без сучка и задоринки. Я верю, что и вторая пройдет гладко». — И разъединился.

Что это за монолог? И явное нежелание его выслушать. Что он имел в виду, говоря с иронией про первую часть? И еще эта очевидная отстраненность… Следуя своему скверному характеру — всегда докапываться до сути происходящего, Илья попытался связаться с отцом еще раз, но тот был в недосягаемости. И все-таки того, что родитель изрек, хватило, чтобы почувствовать себя увереннее; это дало ему надежду, что о нем там не забыли, что всё идет нормально, по плану, надо просто сейчас постараться никуда не лезть и нигде не светиться, чтобы не спугнуть добычу. Скорее всего, отец был просто не один. Или их разговоры прослушивают. А может, то и другое, решил Илья.

Но главное — оставалось ощущение одиночества на пере полненном человеками корабле, и всё представлялось нереальным, недостоверным: и окружающий его морской пейзаж, и окружающие его люди. Ему иногда всё это казалось фальшивым и враждебным. Хандра накатывала и так хватала за горло, что хотелось панически закричать на всю океанскую гладь: «Мама!» Надо срочно придумать себе дело, или можно окончательно рехнуться, решил он, гуляя по шаткой палубе под звездным небом, где-то на пути к Малаккскому проливу. Тут и пришла счастливая мысль…