Она вопросительно смотрела на него, пытаясь понять, дошел ли до его сознания смысл танка японской поэтессы. Обычно расставаясь, они пожимали по-братски друг другу руки; иногда, правда, Маша неуклюже целовала Илью в щеку и тут же убегала.

Но были у них и один жаркий поцелуй, как раз, после того как Илья предложил ей сыграть Офелию в спектакле. Маша обхватила его голову руками, долго-долго смотрела в его глаза.

— Ты меня не обманешь? — спросила она очень серьезно. — Не надо, хорошо? — Голос у нее дрогнул.

— Нет, что ты! Конечно, нет!

— Давай будем долго-долго дружить. Чтобы привыкнуть друг к другу.

— Давай, — согласился Илья.

И тут она поцеловала его в губы. Но не для проформы, а горячо и ненасытно. Наконец оторвавшись друг от друга, они взялись за руки и замерли, тяжело дыша.

— Это поцелуй дружбы, слышишь? — Отскочив, будто чего-то, испугавшись, она повернулась и выскочила вон из его каюты.

Время в океане — это не то же самое, что на суше. Бескрайняя водная равнина действовала на Илью раздражающе, глазу хотелось хоть за что-то зацепиться, но серебристая чешуя волн была пугающе однообразна. Если долго всматриваться, пытаясь углядеть что-то за горизонтом, то муть раздражения осаживалась, и наступало умиротворение. А тут еще над тобой две-три сотни квадратных метров парусов; ветрила убаюкивающе шелестят и вздыхают под дуновением ласкового пассата. Веки прикрываются, и бухта канатов, на которой расположился морячок, уже не давит в бока своими кольцами, а превращается в уютный гамак. И только солнце, беспощадное в этих широтах, может выгнать разомлевшего лоботряса с насиженного места в поисках спасительного тенечка.

Илье никак не удавалось выиграть у Кругляка. И вроде бы он даже видел, откуда исходила очередная угроза, и вроде уходил от искусно расставленных ловушек, но тут же попадал в западню и терпел сокрушительное поражение. Лупоглазый начпрод флегматично расставлял фигуры и выжидающе посматривал на пыхтящего от импотенции новых идей в шахматах журналиста: ну что, мол, сыграем еще? Илью особенно бесило не очередное фиаско, а деланное равнодушие начпрода к своей победе. Как же так: его бахвальство и заносчивость в редакции, где он был записным чемпионом по шахматам и настольному теннису, оказались иллюзорны, когда он столкнулся с настоящим противником.

Обычно они играли молча, хотя у Ильи от бессильной ярости белели скулы; ему так хотелось вылить ушат дерьма на своего соперника… Их игра превратилась в некий ритуал, как будто борьба шла уже не на шахматной доске, а на уровне биополей.

И это их затянувшееся молчание было еще страшнее всяких разговоров. Илье казалось, что Кругляк всё знает наперед и о то, как тот ищет возможность проникнуть на склад, чтобы удостоверится, что там наркотики, и тем более он знает, какая роль ему была уготована в этом походе и кто он на самом деле… И вот сейчас, изогнувшись, он поскребет себе спину в районе лопатки и, хохотнув, скажет: «Плохой ты игрок Илюша. Пошел вон. Без тебя тут уже все схвачено и за все заплачено. Ставлю тебе мат!»

Больше всего он ненавидел начпрода, за то, что тот называл его Илюшей. Иногда ему хотелось, схватить Кругляка за грудки и обматерить.

Но ничего этакого конечно не происходило.

Начпрод предложил ничью. Илья видел, как ему казалось, зубодробительный ход слоном и поэтому от ничьей отказался. Но это была ловушка: после смертельного удара ферзем получалось, что хитрюга начпрод ставил мат пешкой.

Сколько ни ходи в своей каюте, она ни длинней, ни шире не станет. Три коротеньких шага от шконки к диванчику и полтора от умывальника до письменного стола — туда-сюда. Ты даже можешь зарычать, замычать, захохотать — ну всё что угодно. Сосед, конечно, всё услышит, но ничего не скажет, а на другой день пройдет мимо и даже не спросит, что это с тобой вчера было. Нет, не спросит. Не принято. Сходи с ума в одиночку. А тут и сойдешь. Скорее на верхнюю палубу: сто метров от бака до юта и столько же от юта до бака, получается двести метров. Идешь неспешным шагом, потом срываешься на бег трусцой, потому что мысли постоянно обгоняют тебя, всё время перебивают одна другую, и получается эдакий муравейник из мыслей, маленьких, никчемных, — не мыслей, а мыслишек. Но ты откидываешь их все, потому что совершенно не ведаешь, что предпринять, потому что открытым текстом посылать материал о том, что на борту груз, ты не можешь: запорешь дело, которое поставит точку в череде преступлений там, в России. А эти мыслишки, как их ни гони, опять начинают вылезать и попискивать, повизгивать и наконец — в нетерпении орать. Илье уже казалось, что если он сейчас остановится и, не дай бог, подойдет к кому-нибудь, то его мысли тотчас услышит рядом стоящий человек. Наверное, так и сходят с ума, решил он. Так вот, от собственных мыслей.

Океан, когда он добрый, ужасно скучный. Однообразие пустоты голубого пространства вверху и внизу, разделенного невнятной чертой горизонта, будто говорило: «Ты-то, зачем здесь очутился?» и порождало у Ильи синдром полной никчемности. Скрашивало это вселенское одиночество, и то лишь изредка, появление на горизонте очередного «чемодана», который быстренько догонял парусник, превращаясь при этом в огромнейший сухогруз, газовоз или контейнеровоз — это выяснялось только по мере его приближения, — и тут же молчаливо уходил вдаль, за горизонт. Происходило это так быстро и бесшумно, что иногда грезилось: это один и тот же корабль-призрак шутки ради появляется из-за горизонта и за горизонтом исчезает.

На ходовом мостике, за штурвалом, днем обычно парились два курсанта; тут же с ними находился второй или третий помощник капитана. Солнце над Индийским океаном было беспощадным. В это время если кто и появлялся на палубе, то тут же и исчезал, ныряя в прохладное чрево корабля.

Илья был удивлен, как беден, на первый взгляд, окружающий мир. Зачитанная в отрочестве до дыр книга Тура Хейердала «Путешествие на Кон-Тики» являла тогда в его сознании другую картину, отличную от увиденного на паруснике. Конечно, и ему случалось находить на палубе летучих рыб, а также наблюдать, как те серебристыми стайками, выпрыгнув из невысокой волны, несутся над гладью океана. Время от времени парус ник сопровождали дельфины, изредка одинокий альбатрос уныло, нехотя пролетал параллельным курсом и скрывался в дрожащем мареве. Иногда несколько птиц, внешне напоминавших наших ласточек или стрижей, барражировали в воз душном пространстве парусника, охотясь за вездесущими мухами. Они несколько дней составляли кораблю компанию и бесследно исчезали, чтобы потом вдруг возникнуть вновь. По всему выходило, что за те неполные семьдесят лет, прошедшие с тех пор, как была написана книга норвежского путешественника, животный мир, населяющий океанские просторы, ужасно поредел.

Зато на протяжении всей одиссеи на пути фрегата то и дело попадался мусор: будто разноцветные медузы, возникали в воде полиэтиленовые пакеты; пластиковые обломки столов и стульев проплывали мимо; картонные коробки, джутовые мешки, деревянные ящики, обрывки канатов и еще куча иной дребедени… Иногда неприятным серым лишаем, образовавшимся на соленом теле океана, проплывало мазутное пятно. Однажды мимо продефилировала хорошая дверь, с глазком и блестящими медными ручками, на которой отдыхала небольшая и по виду смертельно уставшая птичка с желто-оранжевым клювом; она чем-то была похожа на чайку, если бы не длинный хвост. Как потом определил главный механик, это была птичка под названием фаэтон.