и вот уже могу просунуть руки в новое пространство. Я начинаю тянуть за гипсокартон, отрывая куски побольше, пока в стене не образуется достаточно большая дыра, чтобы заглянуть в соседнюю комнату.

Она больше моей. Я полагаю, изначально это была спальня. Но, как и в комнате, где держат меня, стены оштукатурены и обклеены обоями, но полы бетонные, а мебели нет. Ремонт в процессе. И все же это простанство, наполненное менее зловонным воздухом. Я приближаюсь к новой комнате, насколько хватает цепи, и глубоко вдыхаю. Всхлипываю от облегчения и радости, но я слишком обезвожена, чтобы пустить слезу. Моя грудь порывисто вздымается из-за сухих рыданий. Я так рада этому успеху. Я никуда не могу деться, даже если увеличу дыру, потому что я прикована, но это кажется достижением, изменением. Это придает мне ощущение контроля и, может, даже надежды.

Это чувство нарастает, когда я вижу сквозь дыру маленькое распахнутое окно. Я потрясенно таращусь на него. Мгновение, несколько мгновений. Перевариваю, что это значит. Я встаю, подхожу как можно ближе. Я вижу, что нахожусь на высоте.

О боже.

Я вижу реку, частные и многоквартирные дома. В обеих комнатах темно, и я далеко от окна, но мне все равно кажется, что я в своем же доме. Я почти уверена.

Даан.

Теперь у меня кружится голова. Воспоминания, мысли, причины размыты, рассредоточены. Я теряю связь с реальностью.

На секунду я замираю. Не зная, подавлена или испытываю облегчение. Хороших новостей не предвиделось. Мое сердце было бы разбито, кто бы это ни сделал. По крайней мере, мальчики в безопасности; их отец не сумасшедший. Конечно, это Даан. Я понимаю. Наверное, лучше остальных.

Мне нужно было что-то свое. Я хотела, чтобы меня любили больше всех. Это не оправдание, но это мое объяснение. Моя мать больше всего любила отца. Когда он ушел, она будто бы отрешилась от мира. Или, по крайней мере, от меня. Мой отец любил свою новую жену и сыновей больше, чем меня. Он даже не любил меня настолько, чтобы это скрыть. Марк больше всего любит своих детей. Мои дети любят свою умершую мать. Это тяжелее всего, мертвых просто любить и с ними невозможно соревноваться.

Отдавать предпочтение одному ребенку считается неправильным. Плохой стратегией воспитания. Нужно стремиться любить их в одинаковой степени, даже если по-разному.

Я люблю Себа потому, что рядом с ним я смягчаюсь, я могу быть в моменте, умиротворенной, восполненной. Он может меня рассмешить. Я всегда прикрываю рот рукой, разражаясь хохотом, от которого болят ребра. Он забавный, дерзкий, быстрый.

Я люблю Оли потому, что к нему нужно найти подход. Ему все равно, смешит он меня или нет, но я стараюсь выманить улыбку на его красивые пухлые губы, заполучить одобрительное мычание. Уменьшить его нескончаемое недоверие к миру, его боль.

Я люблю своих мальчиков одинаково, но по-разному. Не выбираю любимчика. Любой здравомыслящий родитель скорее умер бы, чем признался, что у них есть любимчик.

А с моими мужьями? Точно так же.

Мысли кружатся у меня в голове, пока я гляжу на хаос и обломки под ногами.

Я хотела, чтобы любили только меня. Даан любит меня больше, чем кого бы то ни было. Даан так сильно меня любит, но что я дала ему? Не такую же исключительность. Конечно, это он меня пленил, Даан не из тех, кто согласится делиться.

И не из тех, кто умеет прощать.

Я инстинктивно хочу позвать на помощь, но сомневаюсь, что меня услышат на улице, даже сквозь открытое окно, не с такой высоты. Меня с большей вероятностью услышит Даан, прежположительно находящийся где-то неподалеку. Я поднимаю кусок гипсокартона и бросаю его в сторону окна. Я плохо прицелилась, и он ударяется о стену. Я наклоняюсь, беру еще один обломок и пытаюсь еще раз, но на этот раз он не долетает. Однако третий вылетает в окно. Это огромное облегчение. Кусок небольшой, но я представляю, как он падает, может, приземляется возле прохожего. Человек посмотрит вверх и подумает, откуда он взялся. Я воодушевленно хватаю еще один обломок. Бросаю, попадаю. Промахиваюсь следующим и чувствую подступющую панику. Я знаю, что нужно сохранять спокойствие и сосредоточиться. Я систематически бросаю обломки гипсокартона в окно. Восемь, девять, десять кусков попадают в цель и обретают свободу. Я продолжаю отламывать фрагменты стены и швырять их в окно. Я представляю, как на тротуаре внизу нагромождается куча. Наверняка это кто-нибудь заметит. Консьержу, Альфонсо, наверняка не понравится мусор у здания, он захочет разобраться, в чем дело. Дыра в стене теперь внушительных размеров – я обломила все, до чего могу дотянуться. Я начинаю уставать, все больше кусков пролетает мимо мишени и просто падает где-то в комнате. Изрезанные, исцарапанные руки кровоточат.

Мне нужна вода.

Я снова прослоняюсь к батарее и жду.

Когда день угасает, в окно врывается холодный ночной воздух. Мне становится холодно, я обнимаю себя руками в попытке согреться, но это неудобно из-за цепи и порезов. Я осторожно засовываю ладони между бедер. Пальцы жутко замерзли, но когда я пытаюсь согреть их о штаны, они отдают моим дерьмом. Я сижу в тишине. И жду.

Но ждать недостаточно. Мне нужно сделать что-то еще. Мой успех со стеной дал мне надежду. Я должна продолжать пытаться. Я ударяю цепью о батарею. По комнате разносится лязг. Может, звук отдастся эхом по трубам. Моим соседям не нравится, когда им мешают, они попытаются разобраться. Я ударяю снова. Грохот. И снова. Звон. И снова. Лязг.

Я буду делать это всю ночь, если потребуется.

Я буду греметь, звенеть и лязгать. Я не утихну.

32

Даан

Суббота, 22-е марта

Даан отстраняется от тела, закутанного в простыни возле него, и перекатывается на спину. Смотрит в потолок. Ее дыхание совсем немного не дотягивает до храпа, но более тяжелое, чем то, к чему он привык. Это отвлекает. Он никогда бы не смог с этим жить. Не то чтобы он это обдумывал. Очевидно. Он даже не собирался позволить ей остаться на ночь. Ему не присуще отклоняться от плана, но мыслил нелогично. Когда она появилась у него на пороге, было легче ее впустить, чем выгнать. В какой-то мере было приятно ее увидеть, она полностью отделена от всего, что он переживает. Она понятия не имеет, что он женат на женщине, которая замужем за другим. Этот бардак, это унижение и вытекающие последствия, чрезвычайно далеки от этого – несложного перепихона, короткого общения.

Он ощущает ее запах, теплой и живой. Здесь. Это немного утешает. Хоть что-то. Она начинает ворочаться, поворачивается к нему лицом, и ее волосы спадают волнами на шелковую наволочку. Кэй настояла на шелковом постельном белье,