А уже через несколько часов в трапезную комнату дворца слуги внесли огромный казан с парным мясом.

В этот день к Нур-Али Ширину пришли едва ли не все казанские карачи. Эмира поздравляли с наследником, желали долгих лет жизни, наблюдали за танцами наложниц.

Особенно красива была одна из них, со светлыми длинными волосами. Она прислуживала самому хозяину. Лицо наложницы, против обычного, было открыто, и гости могли сполна оценить ее нездешнюю красоту.

— Русская, — переглядывались мурзы.

А девушка, замечая на себе разгоряченные и жадные взгляды мужчин, не смела оторвать глаз от остро загнутых концов туфель. Красные шаровары соблазнительно облегали стройные ноги рабыни, подчеркивая ее округлые бедра, узкую талию.

Когда наложница удалилась, забирая с собой на женскую половину пустые пиалы, Чура Нарыков посмотрел на Нур-Али, а тот, довольный тем, что удалось подивить гостей, улыбался и поглядывал вокруг.

— А ты не боишься, Нур-Али, что можешь пострадать из-за этой красавицы? Ведь хан приказал отпустить всех гяуров.

— Не боюсь, милейший! Она действительно русская, но всю жизнь прожила среди мусульман и даже не помнит своего настоящего имени.

— Нур-Али, а не продашь ли ты мне светловолосую рабыню?

— Ха-ха-ха! — засмеялся довольный эмир. — Она стоит недешево. Я сам платил за нее золотом! Но я могу поменять рабыню на твой ятаган!

Ятаган, о котором вспомнил Нур-Али, был сделан известным мастером из Стамбула. Когда-то Чура Нарыков отдал за него огромные деньги: на самой рукояти, удобно упираясь в ладонь, был вставлен огромный, величиной с орех, алмаз. Такой ятаган стоил с десяток красавиц-рабынь, но эта… Более совершенной красоты эмир не встречал.

— Хорошо, — чуть помедлил Чура с ответом. — Я согласен!

— Вот и договорились! Эта наложница понимает толк в любви, мне думается, она тебе понравится. Ты никогда не пожалеешь о своем выборе.

— Правоверные, но мы здесь собрались вовсе не для того, чтобы любоваться бедрами рабынь и наложниц достойнейшего эмира Нур-Али. Сегодня на рассвете палачи Шах-Али казнили многих эмиров и мурз! Чего же нам ждать от него дальше?! Кто может с уверенностью сказать, что под топор завтра не попадут наши головы?! — высказался сеид.

Нур-Али согласно закивал головой:

— Кулшериф прав! Шах-Али оттолкнул от себя даже тех немногих сторонников, которые у него оставались. Он решил пренебречь нами и правит один. Хан не считается со знатнейшими родами, для него мы просто слуги, которые должны слепо исполнять его волю. Тогда позвольте спросить, мусульмане, для чего существует Большой Диван? Видно, седые волосы не прибавили разума Шах-Али. Но казанские карачи способны не только призывать на ханство, но и изгонять неугодных правителей.

— Этот жалкий касимовский толстяк хочет погреть руки и на казанской казне! — Всегда спокойный Чура Нарыков сейчас был взбешен, голос его дрожал от гнева. Он нарочно не называл Шах-Али ханом, как было традиционно заведено, желая тем самым подчеркнуть, что, заняв казанский стол, он остался по-прежнему чужаком для всех. — Вчера он без ведома казначея отправил в Москву царю Ивану алмазов и злата без счета! Он распоряжается ханской казной как своей собственностью!

Недобро переглянулись карачи. Казанская казна не принадлежала никому в отдельности и вместе с тем принадлежала сразу всем! Сменялись ханы, власть переходила от одной группы казанских вельмож к другим. И единственное, что оставалось незыблемым, так это казна! И долг каждого хана был приумножать ее богатства! Хан не мог распоряжаться казной по своему усмотрению, единственный человек, который отвечал за сокровища, был казначей. Но даже и он, без согласия Большого Дивана, не мог потратить ни одной монеты.

Опять заговорил сеид:

— Шах-Али обещал уберечь нас от попечительства московского царя. Сам же он предал нас! Он обещал вернуть Горную сторону, отнятую гяурами, так где его обещания? Горной стороной, землей наших предков, по-прежнему распоряжается урусский воевода! Священная земля осквернена присутствием легионов неверных! А теперь уже и в самой Казани находятся стрельцы царя Ивана. Мы не должны были соглашаться на эти условия, мы просто отдали свой город гяурам без единого выстрела! Я каюсь, правоверные, что настоял на том, чтобы пригласить на ханство Шах-Али.

— Мы не виним тебя, уважаемый сеид, ведь и мы тоже больше действовали душой, чем разумом. Сейчас же нужно потребовать от Шах-Али, чтобы он вывел из Казани стрелецкий полк.

— Он не согласится на это. Шах-Али доверяет только урусским стрельцам.

Новую мысль высказал Нур-Али:

— Не следует забывать того, что Шах-Али в первую очередь — казанский хан! Его самого не может не задевать то, что он лишен половины своих владений. Нужно потребовать от Шах-Али, чтобы он добивался возврата Горной стороны!

— Это значит, что он должен идти на ссору с царем Иваном. Но Шах-Али предан ему больше, чем пес! Вряд ли нам удастся уговорить его.

В самое трудное время карачи всегда обращались к сеиду. Он был их судья и господин. Разве не сеид управляет Казанью в шаткое время, когда один хан изгнан, а другой еще не пришел? Так было заведено сто лет назад при Улу-Мухаммеде, обычай этот сохранился до сей поры. «Глазами сеида на землю смотрит Аллах!» — говорили правоверные. И Кулшериф почувствовал почти физически тяжесть свалившейся на него ноши. Кто же, как не он, должен разрешить этот спор?!

Кулшериф ладонью коснулся бороды. Этот его невольный жест знали многие — сеид принял решение и готов отстаивать его.

— Шах-Али не должен отмахнуться от нашей просьбы, то, что решили карачи, есть закон и для хана! Так было всегда! Если же хан все-таки отвергнет наше решение, — Кулшериф обвел взглядом всех мурз, и они застыли, ожидая последнего слова сеида, — мы сделаем то, что предначертано Аллахом… Шах-Али на казанском столе сменит другой хан!

Никто не заметил, как дрогнула занавесь. Но это был не ветер — из-за спин мурз вышла Сююн-Бике.

— Я сама переговорю с мужем. Если он действительно решил отказаться от своих улусов… — Бике вдруг замолчала… — Да простит меня Аллах, я не желала ему зла!

Шах-Али зажег свечи.

Ему нужно было собраться с мыслями, восстановить в памяти последние события, отписать письмо государю, а это возможно только при полном одиночестве. Даже любимая Ильсияр стала бы ему сейчас только помехой.

«Дела скверны, — вывел на гладкой бумаге казанский хан. — Мурзы и эмиры строптивы. Многих казнил, многих упрятал в зинданы. Однако карачи ропщут по-прежнему! Вижу, что они против меня и чего-то затевают. Но вот что?! Пока не ведаю».

Дверь в ханские покои чуть приоткрылась, и робкое пламя свечи прогнулось на легком сквозняке. Осторожно ступая, в комнату вошла Сююн-Бике. Шах-Али отложил в сторону остро заточенное перо и поднял на нее хмурые глаза. «Женщина! Как она могла показаться в покоях без зова господина?!» Но скоро его раздражение растворилось в светлой улыбке. Если хану могла помешать Ильсияр, то казанская госпожа лишней быть не могла.