Только голос муэдзина, созывающего народ, попрежнему оставался громогласным и пронзительным:

— Велик Аллах. Я исповедую, что нет Бога, кроме Аллаха! Я исповедую, что Мухаммед — посланник Аллаха! Спешите на молитву! Спешите к спасению! — И от себя добавлял: — Правители приходят и уходят, остается незыблемым только Аллах.

Мурза Чарун в тот день молился в одиночестве. Молился дольше и усерднее обычного.

— Да поможет мне Аллах в моих начинаниях!

А потом он неторопливо поднялся с колен, подобрал платок, на котором только что молился, и повязал им пояс.

— Все, что я делаю, идет во славу Аллаха! На благо Всевышнему! — подбодрил он себя словами, а потом спрятал под одежду кинжал и вышел из дома. У ханского дворца было пусто.

Некоторое время мурза стоял в тени густого клена.

— Аллах, ты на моей стороне. — Он наконец решительно шагнул из тени прямо к главным воротам.

Два стрельца преградили Чаруну дорогу.

— Куда лезешь? Аль стражи не видать?! — недовольно спросил один из них, выставляя вперед бердыш. — Не велено никого пускать!

Полукруглое острие бердыша мягко распороло кафтан, вышитый золотыми нитями.

— Посторонись! Посмотри сюда! — Мурза Чарун чуть приоткрыл кафтан, показывая стрельцам широкий кожаный пояс, украшенный жемчугом. — Я казанский карачи! Я могу заходить в ханский дворец, когда хочу!

— Не велено! — решительно оттолкнул мурзу стрелец.

Чарун поднял глаза вверх, туда, где был виден полукруглый свод мечети Кулшерифа, прочитал про себя молитву и тихо, словно говорил только себе, произнес:

— Да простит меня Аллах, что удар придется не тому, кому он предназначен!

Чарун выхватил из-за пояса кинжал и ударил стрельца в горло. Дружинник захрипел, брызгая на кафтан кровью, а потом, уронив бердыш, повалился на бок.

— Ах ты, нечисть басурманова! — махнул второй стрелец саблей.

Но, упреждая удар, за его спиной раздался голос хана:

— Оставь его!

Шах-Али подошел к Чаруну и, обнажив бледные десны, продолжал:

— Ты хотел убить меня, мурза? Так вот он я!

Чарун вдруг заметил, что у хана выросла большая бородавка у самого уха, которая заросла густыми волосами.

Мурза засмеялся.

— Взять его! — гневно дрогнули губы хана. — Ты умрешь сегодня первым!

— А ну, чего застыл?! — ошалело орал стрелец. — В яму давай! К сродственникам своим!

Великий государь прислал из Москвы гневную грамоту: «Царь казанский, холоп мой! Сказывают мне, что дел государевых ты чуждаешься! Про наказы забыл, а меж тем христиане в полоне томятся! А посему повелеваю тебе, царь казанский, из неволи православных освободить!»

Шах-Али внимательно перечитал грамоту, после чего скомкал бумагу и поднес к пламени свечи.

Грамота долго не хотела гореть, только неуверенно почернели края, но потом она разом вспыхнула, освещая ярким светом ханские покои. Пламя осветило огромный ковер на стене — подарок Сафа-Гирею самого султана, и Шах-Али почувствовал глубокую зависть: сам он теперь никогда не сможет добиться благословения Сулеймана. Кто знает, быть может, его помощь и пригодилась бы.

Но пока нужно ладить с царем Иваном, он ближе, чем султан, а значит, гяуров надо освободить завтра же. Это может вызвать в Казани новое волнение, но другого выхода нет.

Шах-Али хлопнул в ладоши, и в покои вошел евнух, такой же безобразный и толстый, как его господин. «Быть может, это единственный человек в ханстве, который предан мне целиком, даже женам я не могу доверить всех тайн».

— Привести ко мне Ильсияр!

Черный евнух поклонился:

— Слушаюсь, повелитель.

Шах-Али незаметно уснул на троне и не слышал легкого шага жены. Проснулся он от робкого прикосновения, когда она мягкой ладошкой коснулась его лица. Шах-Али открыл глаза, и жена осторожно опустилась на колени к повелителю.

— Я скучала по тебе, господин мой. Почему ты так долго не звал меня к себе? — обиженно поджала она губы.

Ильсияр, девушка из богатого рода, была приемной дочерью Шах-Али. Кто мог знать, что она вырастет в такую красавицу?! И он взял ее в жены.

— Я был занят, Ильсияр, — голос Шах-Али наполнился нежностью. — Но я думаю, ты простишь меня. Я приготовил тебе подарок. Вот видишь, на столе стоит шкатулка? Открой ее!

Ильсияр послушно подошла к столу, открыла шкатулку, и комната наполнилась музыкой.

— Ой, это мне?! — восторженно воскликнула красавица и достала височные подвески в форме птиц. — Какие они красивые!

— Надень! Я хочу увидеть тебя в них.

Украшение действительно очень шло ей. Шах-Али долго любовался Ильсияр. Быть может, это единственная женщина под солнцем, которая не замечает его уродства и старости и продолжает отдавать ему свою любовь, как молодому юноше, всю, без остатка.

На следующий день вестники ханской воли объявили на базаре указ Шах-Али:

— Всем мусульманам, кто бы они ни были, карачи или дервиши, как в самой Казани, так и за ее пределами! Всем, кто имеет рабов-христиан, — освободить их под страхом смертной казни!

Затаился базар. Если сейчас хан повелел освободить гяуров, то завтра прикажет заковать в железо мусульман.

А когда вестники съехали с базара, чтобы сообщить ханскую волю дальше, по площади прокатился рассерженный ропот:

— Это что же делается, мусульмане?! Кому же служит наш хан? Он верный пес царя Ивана! Разве Казани нужен такой хан?!

Уже никто не озирался по сторонам, боясь быть услышанным, говорили все:

— Пускай Шах-Али убирается обратно в Касимов!

— Если мы освободим наших рабов, кто нам вернет за них деньги?

— Пусть царь Иван выкупает их у нас!

На базарную площадь, громыхая пищалями и саблями, въехал отряд стрельцов.

— А ну разойдись! — выкрикнул детина тысяцкий. — Сказано же было царем — отпустить всех христиан! Почто им, словно скоту, в неволе томиться?! Эй, девка, — приметил тысяцкий в толпе босоногую девушку лет шестнадцати. — Чья ты раба будешь?

— Эмира Чуры Нарыкова, — отвечала она.

— С нами пойдешь! Кончилась твоя неволя.

К вечеру отряд стрельцов освободил немалую часть христиан. Они заполнили весь ханский двор.

— Тысяцкий! — крикнул Шах-Али.

— Да здесь я, царь! Давно уже тут стою, — прогудел над самым ухом Шах-Али грубоватый голос тысяцкого. — Жду, когда ты мне прикажешь чего.

Но хан приказывать не торопился.

— Все ли русские свободны? — спросил он.