«Она не женщина, а настоящий шайтан!»

Ему никогда не понять эту ханум. Она меняется в настроении чаще весенней погоды.

— Пойдем со мной, повелитель, — потянула Сююн-Бике Шах-Али за ладонь.

Он почувствовал прохладу ее пальцев, и ему вдруг сделалось спокойнее.

Сююн-Бике вела его по длинным коридорам ханского дворца.

Шах-Али не смел противиться и послушно следовал за ней. Иногда Сююн-Бике оборачивалась, чтобы улыбнуться своему повелителю, и он видел ее большие темные глаза, смуглую гибкую шею. «Что же она со мной делает?! Она колдунья!»

Они вошли в ее покои. Хан впервые находился у своей жены. Сююн-Бике обнажила голову, выдернула из волос заколку, и они тяжелой темной волной разметались по ее покатым плечам и высокой груди.

Сююн-Бике взяла кувшин и налила в черпак кумыс.

— Этот напиток придаст тебе силы, — сказала бике. — Отпей же его, повелитель.

Шах-Али внимательно посмотрел на жену. Что-то в поведении Сююн-Бике заставило хана насторожиться.

— Выпей, повелитель, — настойчиво повторяла женщина. Голос ее был мягок и тверд одновременно. Разве возможно отказать этому голосу и взгляду?

Шах-Али взял из рук жены черпак и осторожно, опасаясь расплескать кумыс, поднес его ко рту. Потом так же осторожно, даже не пригубив, поставил черпак на самый край стола.

— Что-то мне не хочется. Я и так опьянел от твоей близости. — Хан хлопнул в ладоши, тут же вошел стрелец. — Пусть этого кумыса отведает раб, осужденный на смерть, — распорядился он, показывая рукой на черпак. — Пусть он повеселится перед вечной жизнью. С веселой душой легче предстать на суд Всевышнего! Скажешь ему, что это подарок от самого хана.

Стрелец обеими руками, стараясь не расплескать содержимое, взял черпак и вышел.

— Ты не доверяешь мне, хан? — брови Сююн-Бике оскорбленно изогнулись. — Ты подумал, что я хочу тебя отравить?

Шах-Али попытался улыбнуться:

— Ты ошибаешься, Сююн-Бике. Ты — моя жена, и я не могу не доверять тебе! Но я прожил долгую жизнь. Она научила меня быть мудрым. На своем веку я видел немало такого, чему стоило бы удивляться. И вот поэтому я прошу у тебя прощения за это маленькое испытание.

Неслышно вошел стрелец и застыл у самых дверей с пустым черпаком в руках. Его молчаливый взгляд был обращен к хану.

Шах-Али сделал ему знак рукой:

— Подойди сюда! Расскажи же мне, как повеселился раб? Обрадовался ли он моему подарку?

— Царь, узник, испив этого кумыса, скончался тотчас. Скрючило его!

Шах-Али подошел к стрельцу и осторожно, будто сосуд еще нес в себе смертоносное зелье, взял его. Убедившись, что черпак пуст, хан вернул сосуд стрельцу.

— Бедняга. Он ведь мог прожить еще целую ночь, — спокойно заключил Шах-Али.

Ему пришло на ум напоминание Аллаха о том, что человека на его жизненном пути стерегут девяносто девять смертей. И если все-таки ни одна из этих смертей не коснулась его, то он умрет от старости. Кто знает, быть может, сейчас Шах-Али удалось избежать именно последней смерти и ему обеспечена спокойная кончина.

И хан, не повышая голоса, обратился к Сююн-Бике:

— Я не брошу тебя в зиндан! Ты не умрешь, ты будешь жить! — На широком лице Шах-Али появилась улыбка. — Я придумал тебе наказание пострашнее! Ты мне говорила, что я не мусульманин, хотя я все время оставался им! Так вот… Ты будешь крещена и уже никогда не сможешь больше молиться Аллаху! Ты будешь похоронена на кладбище под крестом вместе с неверными! Ты умрешь в забвении и бесчестии! Я лишу тебя твоей Казани! Готовься к отъезду, Сююн-Бике!

Иван Васильевич перечитал грамоту дважды. Казанский царь Шах-Али жаловался на коварство и лукавство своих мурз. Он писал, что карачи его слушать не хотят и чинят заговоры. Словами погаными ругают, желают бесчестия и позорной смерти. А совсем недавно супружница его Сююн-Бике отравить хотела. «Господин мой, брат мой, уважь верного раба своего! Забери от меня окаянную казанскую царицу. Только одна смута от нее идет! Мурз и уланов на мятеж подбивает, меня, мужа своего, сторонится. Да все Сафа-Гирея в молитвах поминает! Друзей его, а моих недругов подле себя держит и русские полки со Свияги прогнать хочет!»

Самодержца всея Руси письмо обескуражило. Шах-Али казанцев к присяге царю на верность не призвал, смуты в ханстве только усилились. А теперь и с женой раздор учинил!

Своими сомнениями государь Иван Васильевич поделился с митрополитом. Отца Макария в последние недели одолевал сильный недуг. Скрытая хворь все больше подтачивала его большое и некогда сильное тело, износу которому, казалось, не будет вечно. Однако и камень трескается, вот так и митрополит все ближе подходил к своему концу.

Макарий слушал молодого государя, прикрыв глаза, и великий князь усомнился, а не впал ли старец в глубокий сон. Но как только царь замолчал, митрополит тотчас разомкнул отяжелевшие веки.

— Стало быть, отравить царица казанская хотела своего супруга? Знаешь, как казнят у нас за этот грех на Руси? Жене голову рубят и псам смердячим отдают. Да уж ладно. Пускай разбираются сами! Это их басурманово дело!

— Как же поступить мне, святой отец? Уважить ли просьбу казанского хана?

— Уважь! — уверенно отвечал Макарий. — А иначе еще хуже все сложиться может, ежели царица на столе казанском останется. Окажи его женке почет, какой царице подобает. И пусть она в свите матушки будет, жены твоей, Анастасии Романовны. И пошли за ней не простых стрельцов да сотников. А пусть в Москву ее везет воевода из князей! Князь Серебряный Василий Семенович, к примеру! Он лицом пригож и речами добр.

В тот же день, по велению государя, князь Серебряный-Оболенский, крестясь на прощание на златоглавые купола Архангельского собора, отчалил от берегов тихой Москвы-реки. Путь его лежал по речке вниз, до града стольного, града басурманова. А впереди подвижных стругов плыла красивая лодчонка со стеклянным верхом. Мужики, стоявшие на берегу, не жалея шей, оглядывались на не виданное доселе чудо.

— А ладно сделано, красиво! Мастер, видать, силен, неужто руками такое сотворить можно? Видать, для великого чина такой струг.

Они были недалеки от истины, стеклянная клетка предназначалась для царицы казанской.

Многолюдно было в тот день в мечети Кулшерифа. Вся земля Казанская собралась. С дальних и ближних улусов в город прибывали и прибывали мурзы, уланы, эмиры. И сейчас под высокими сводами слышались их возмущенные голоса. Они перебивали друг друга, в ссоре пытались установить истину.

Вперед вышел Кулшериф, и окружавшие его мурзы почтительно смолкли. Все ждали слов сеида, а он стоял и молчал, подняв руки кверху. Каждый из присутствующих хотел увидеть Кулшерифа, но он был мал ростом и узок в плечах. И тогда мусульмане, будто по команде, опустились на колени, теперь сеид был виден отовсюду. А когда наконец в мечети установилась полнейшая тишина, он произнес: