Но эта критика померкла в сравнении с разгромной рецензией, напечатанной в одиннадцатом номере журнала «Большевик». Ее автором была Зинаида Владимировна Удальцова, в то время сотрудник Института истории Академии наук. Со временем она сделает блистательную карьеру – возглавит Институт всеобщей истории и Ассоциацию византинистов СССР.

Удальцова атаковала Бернштама с позиций «марксистской науки», доводы Бернштама побивала цитатами из речей Сталина и статей Энгельса. Если же отбросить все «марксизмы», то выяснится, что Удальцова защищала традиционную точку зрения на историю гуннов: гунны – разрушители, ничего, кроме вреда, их вторжения в Китай и Европу не принесли.

Критики обнаружили слабое место Бернштама. Александр Натанович был человеком энергичным и трудолюбивым, но все таки намного уступал настоящим востоковедам старой школы. Он плохо знал восточные языки. К слову сказать, Удальцова обвиняет Бернштама в том, в чем академики Лурье и Рыбаков много лет спустя будут упрекать Гумилева: в непрофессионализме – Бернштам цитировал византийских авторов V века не по оригиналам, а по обобщающим работам Гиббона или Стасюлевича.

Критика ведущего академического журнала и полный разгром в журнале партийном заставили собраться ученый совет Института истории материальной культуры. Книгу Бернштама, старшего научного сотрудника этого института, осудили, автору рекомендовали публично признать собственные ошибки.

Журнал «Большевик» можно было найти даже в Камышлаге, и з/к Гумилев не без злорадства написал Ахматовой: «Я рад, что мерзавец получил по заслугам. Я говорил то же самое, что напечатано в "Большевике"».

Проработки 1952 года отразились на карьере Бернштама, но он все-таки сохранил должность старшего научного сотрудника и, более того, продолжал вести археологические раскопки на востоке Средней Азии. Но до Гумилева еще долго будут доходить отголоски кампании против ненавистного Натаныча: «С большей радостью я прочел в "Советской Археологии", что наконец разоблачен Бернштам как лжеученый, невежда и маррист. Он получил по заслугам», — напишет Ахматовой Гумилев.

В последние пять лет жизни Бернштам сильно сдал. Фотографии иногда скажут о здоровье больше, чем медицинская карта. Так вот, Бернштам обладал достаточно характерной внешностью преуспевающего советского интеллигента еврейского происхождения: густые курчавые волосы, холеное, чуть полноватое, но интеллигентное лицо, круглые очки. Бернштам последних лет жизни – лысый старик. А ведь в год смерти ему толькотолько исполнилось сорок шесть.

Бернштам умрет в декабре 1956-го, через полгода после возвращения Гумилева из лагеря, но Лев Николаевич еще не раз помянет его «добрым словом». В конце пятидесятых – начале шестидесятых имя Бернштама появляется едва ли не в каждой второй научной работе Гумилева. Он уничтожал его повсюду, где только мог.

Между тем в сочинениях современных тюркологов ссылки на труды Бернштама встречаются чаще, чем на статьи и монографии самого Гумилева.

После фронта Гумилев не вернулся к Эмме Герштейн. Но напрасно читатель решит, будто Лев Николаевич все свое время посвящал исторической науке. Как мы помним, в ноябре 1945-го у него появилась своя комната, и Гумилев, по словам ревновавшей его Эммы, начал водить к себе «кого попало, вернее, девок – то ли прямо с улицы, то ли из послеблокадной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина: там на фоне голодной смерти одних и притока из провинции других социальный состав сотрудников и посетителей стал смешанным».

Гумилев тогда часто кем-нибудь увлекался: «Очередная Левина приходимая крошка», — говорила Ахматова. Она была, видимо, смущена и даже растеряна: «У Левы постоянно девки», — жаловалась она Абросову.

Герштейн увидела его комнату только осенью 1947-го. Иконка над кроватью вызвала у нее ассоциации с ждановским постановлением: «Ведь из речей высоких заведующих литературой страны трудящимся запомнилась только кличка Ахматовой: "монахиня и блудница". На фоне вызывающего поведения Левы наметилась тогда и его так называемая "личная жизнь", запутанная и мутная».

Гумилев был еще молодым и, несмотря на войну и годы лагерей, здоровым человеком. Начиная с марта 1938-го у него не было дамского общества, если не считать известного нам «морганатического брака» в Туруханске и, быть может, краткого знакомства с Еленой Херувимовой (Вигдорчик). Хотя Гумилев и объяснялся ей в любви, но достоверных сведений об их связи у нас нет, так что не станем заносить ее в донжуанский список.

Между тем наследственность (и по отцовской, и по материнской линии) не предрасполагала Льва Николаевича к жизни анахорета.

В июне 1920 года Николай Гумилев провел несколько дней в доме отдыха на берегу Невы. Из воспоминаний Эриха Голлербаха: «С барышнями возился много и охотно… Заставляя их визжать и хохотать до упаду, читал им стихи без конца, бегал с ними по саду и пр. Словом, ему было "шестнадцать лет"». А Николаю Степановичу пошел уже тридцать пятый год.

Я намеренно не стал составлять донжуанский список Льва Гумилева, да и достоверных сведений о его романах не так много.

Если верить письму Гумилева к Василию Абросову от 18 января 1955 года, до последнего ареста (в ноябре 1949-го) у Гумилева было тридцать две женщины. Между тем Гумилев явно не дотягивал до намеченного им самим «графика». Еще до ареста он будто бы говорил Абросову, что количество любовниц должно соответствовать количеству прожитых лет.

До мая 1956-го его общение с женщинами вновь прервалось. Вероятно, между 1956-м (выход на свободу) и 1967-м (женитьба) у него было немало знакомств, так что общий список следовало бы довести едва ли не до сорока женщин, а возможно, и несколько больше. 8 июля 1956 года Лидия Корнеевна Чуковская записала: «Лева влюбился в Наташу (Н.И.Ильину. – С.Б.)». По словам Ильиной, «этому грош цена, он влюбляется каждую минуту». Только в юности, говорил Гумилев, он был «глубоко влюблен 4 раза». Почти по Михаилу Кузмину:

По именам известно немногим более двадцати возлюбленных Гумилева. Но лишь о десяти – двенадцати его романах можно судить достаточно уверенно, о других связях сведения или отрывочны, или двусмысленны, или туманны, или недостоверны. Имена упомянутых Герштейн и Ахматовой «девок» покрыты непроницаемым мраком истории. Но бесспорно, в жизни Гумилева была «светлая радость Анжелика» (Анна Дашкова), были Эмма Герштейн и «монгольская принцесса» Намсрайжав.

Первым после фронта увлечением Гумилева была поэтесса Людмила Глебова. Она хотела выйти замуж за Гумилева, но тот решил «увильнуть от брака». Сестра Людмилы Татьяна с мужем даже ходили к Ахматовой, просили, чтобы та повлияла на сына, заставила его жениться. Но Ахматова уклонилась от посредничества.

Еще в 1936-м Гумилев познакомился со студенткой Ниной Соколовой (позднее сотрудницей Эрмитажа). Вернувшись с фронта, Гумилев возобновил знакомство. Лев и Нина встречались у него (на Фонтанке) и у нее (на улице Марата), в 1947-м они расстались.