Молчание Глебова вызывало у бывшей царицы горечь и отчаяние.

Чтобы убедиться в этом, достаточно привести выдержки из последних ее писем.

В восьмом письме: «Ах, друг мой, что ты меня покинул, за что ты на меня прогневался, чем я тебе досадила? Ох, друг мой, ох, душа моя, лутче бы у меня душа моя с телом разлучилась, нежели мне было с тобою разлучиться. Кто мя бедною обиде? кто мое сокровище украде? кто свет от очею моею отьиме? кому ты меня покидаешь? кому ты меня вручаешь? как надо мною не умилился? что друг мой назад не поворотишься? кто меня, бедную, с тобою разлучил? что я твоей жене зделала? какое ей зло учинила, чем я вас прогневала?.. Как мне быть без тебя, как мне на свете жить?.. Ради Господа Бога не покинь ты мене».

В девятом, последнем: «Не покинь же ты меня, ради Христа, ради Бога! Прости, прости, душа моя, прости, друг мой! Целую я тебя во все члены твоя. Добейся, ты сердце мое, опять сюды, не дай мне умереть. Ей, сокрушуся!.. Ох, сердце мое терзается по тебе! Не забудь ты меня, не люби иную. Чем я тебя так прогневала, что меня оставил такую сирую, бедную несчастную?»

И к этим же письмам приписки Каптелины: ее матушка так сокрушается от разлуки, «что лице свое бьет, что ты ее покинул, и неутешно плачет». «Уже так вопит, так вопит по тебе, что ты ее покинул».

В объяснении причин разлуки монахини глубоко заблуждались, полагая, что виновницей постигшего царицу несчастья была супруга Глебова. Из материалов следствия ясно, что супруга даже не подозревала об изменах Степана Богдановича. Инициатором разрыва был сам Глебов — ни стоны Евдокии-Елены, ни дважды повторенная угроза «сокрушить себя», то есть покончить жизнь самоубийством, не произвели на него должного впечатления.

Влюбленная инокиня так и не получила ответ на терзавший ее вопрос, чем она прогневила своего возлюбленного. Тем более затруднительно ответить на него почти три столетия спустя. Остается повторить ранее высказанную догадку: вступая в связь с бывшей царицей, «Стешенька», как нежно называла его старица Елена, руководствовался в первую очередь голым расчетом, а потому с легкостью бесповоротно порвал с бывшей царицей, когда надежды на ее возвращение ко двору рухнули.

Как же отнеслось ближайшее окружение бывшей царицы к ее амурным похождениям? И почему монастырские власти не воспрепятствовали визитам Глебова? На эти вопросы ответить значительно легче.

Лиц, знавших о связях старицы Елены с капитаном Глебовым, было немного. Это прежде всего духовник царицы Федор Пустынный, старица Каптелина, исполнявшая обязанности ее личного секретаря, а также епископ Досифей, которому о предосудительном поведении старицы Елены официально доносили блюстители нравственности, но который оставлял эти доносы без всяких последствий.

Но отнюдь не все готовы были одобрить вопиющее нарушение царицей-инокиней монашеских обетов. Так, старица-казначея Маремьяна (как мы помним, также близкая к царице) была склонна к строгому соблюдению монашеского устава. В конце концов она смирилась с тем, что бывшая царица, став монахиней, «скинула» с себя монашеское платье, обрядилась в мирское и допускала множество других нарушений. Но она не могла стерпеть визитов Глебова в келью бывшей царицы и многократно выговаривала ей за это. Однако своевольная Евдокия резко обрывала ее. В своих показаниях Маремьяна приводит, например, такие грозные слова Евдокии-Елены, исполненные неприкрытой угрозы: «Все наше, государево; и государь за мать свою что воздал стрельцам, ведь вы знаете, — а и сын мой из пеленок вывалялся!» В переводе на современный язык эти слова означали, что царевич Алексей достиг зрелых лет, и как только он займет трон, его мать найдет управу на тех, кто ей досаждает. Упреки Маремьяны не остались без последствий. Она была лишена прежнего доверия, бывшая царица перестала приглашать ее к выездам в монастыри и церкви.

Казначея Маремьяна отделалась легким испугом. Других из тех, кто в чем-либо перечил старице Елене, могла ждать и более горькая участь.

Осуждать поведение бывшей царицы осмелились еще два человека: Афанасий Сурмин и протопоп Симеон. Афанасий Сурмин, ведавший делами Покровского девичьего монастыря, узнал о визитах Глебова от протопопа Симеона и не преминул донести обо всем Досифею, бывшему тогда в сане архимандрита, «чтоб он ей поговорил, для чего он, Глебов, к ней ходит безвременно». Однако Досифей вместо того, чтобы принять должные меры, доложил о доносе царице. «И она де, бывшая царица, ево (Сурмина. — Н. П.) к себе призывала и ему говорила: „Для чего де ты, вор, такие слова говоришь. Знаешь де ты, что у меня сын жив и тебе де заплатит“. И за то де его от правления того монастыря и откинули».

Протопоп Симеон, исполнявший свою должность в Покровском монастыре «лет с двадцать», также поплатился за излишние разговоры: по повелению бывшей царицы его лишили сана и насильно постригли в монахи с именем Симон: «претили и смертным страхом, и за таким страхом не смели больше ей претить и извещать».

Эта расправа с протопопом свидетельствовала, с одной стороны, о реальной власти, которой обладала бывшая царица, а с другой — о страхе перед ней монашеских сестер и властей, много лет молчавших о нарушениях монашеского уклада. Страх преследовал их отовсюду — они боялись бывшую царицу и равно боялись оказаться под следствием, грозившим наказанием за то, что в свое время они не донесли о поведении инокини Елены. Именно страх принуждал монахинь и бельцов показывать во время следствия, что им был неведом факт пострижения Евдокии Федоровны в монахини, равно как не подозревали они и о том, что она под своим мирским именем упоминалась во время молебнов за здравие членов царствующей фамилии.

Формально первый Суздальский розыск был завершен 5 марта 1718 года обнародованием «Манифеста о бывшей царице Евдокии». Впрочем, название Манифеста не совсем точно отражает его содержание, ибо большая часть текста посвящена не бывшей царице, а ростовскому епископу Досифею, после лишения сана превратившемуся в расстригу Демида, капитану Степану Глебову, царевне Марии Алексеевне и другим.

Манифест обстоятельно, вплоть до мельчайших подробностей, излагает вину каждой персоны. Однако кое о чем умалчивается. Так, в Манифесте отсутствует объяснение причин, по которым царица Евдокия Федоровна оказалась в келье Суздальского Покровского девичьего монастыря. Об этом сказано глухо и невнятно — рукой Петра в текст внесены следующие ничего не объясняющие слова: она «в прошлом 207 (1698) году» оказалась здесь «для некоторых своих противностей и подозрения».

Обвинительная часть Манифеста заимствована из следственных дел, иногда дословно повторяя их текст: подробно описан обряд пострижения царицы, названы имена лиц, его совершивших или при этом присутствовавших: протопопа, попов, диаконов, а также инокинь.

В адрес старицы Елены Манифест выдвинул три обвинения. На первое место поставлено то, что она, будучи монахиней, «скинула» чернецкое платье и стала носить мирское, в котором ее обнаружил гвардейский капитан Скорняков-Писарев, неожиданно появившийся в Суздале, чтобы доставить старицу Елену в Москву. Второе обвинение состояло в том, что в «жертвенник», перечислявший имена особ царствующего дома, по ее повелению было внесено ее имя, имя царицы Евдокии Федоровны, в то время как имя подлинной царицы Екатерины Алексеевны отсутствовало. И, наконец, третья вина бывшей царицы состояла в блудной связи с капитаном Степаном Глебовым, в чем и он, и она признались.