Кроме того, Бласко, как можно было предвидеть, придавило по-плохому, и он начал трубить апокалипсис и непоправимое царство смерти.

(— Я мертв, Йереми. И ты тоже мертв.)

(И так далее.)

Хуп, Тот, Кто Был, Кинки и двоюродный брат Хупа Молекула сидели отдельной группкой, накачанные GHB, который не вызвал у них ни гипертермии, ни комы, а только непристойное счастье, шумное и лучистое, ведь в договорах, которые мы подписываем с наркотическими веществами, многое написано мелким шрифтом.

— Росита не придет, Хуп?

Нет, потому что Хуп поссорился со старухой Роситой Эсмеральдой, и это была стратегическая ссора: он не воспринимал ежегодный праздник в «Оксисе» иначе, как дикое одиночество. Мутис в эту ночь фланировал среди танцующих и возвращался, улыбаясь, садился рядом с Рут, а потом снова принимался фланировать среди людей, рискуя нарваться.

— А ты как, Йереми? — спросите меня вы.

Ну, так себе, потому что мужчины с мутными глазами меня оскорбляли, женщины смотрели на меня с презрением, официанты обслуживали всех вокруг, и только потом — меня, а моя челюсть была машиной для штамповки металла. (Да, это только догадки, но более сильные, чем многое в эмпирической реальности, так сказать.) (Болезненные фантазии, ранящие вымыслы…) (Скажем так.)

Кинки тоже попытал удачи с Марией:

— Ты — девушка копа? — и схватил ее за талию, но она его отстранила, и тогда Кинки, как бы в отместку, попросил у меня денег и, не знаю, как уж он ухитрился, бросил мне под ноги бомбу-вонючку. — Он, это он, — закричал он, когда зловоние стало распространяться, указывая на меня и зажимая нос.

Со своей стороны, Бласко заплетающимся языком читал Марии на ухо поэму, полагаю, полную летучих мышей и могил, и под конец сказал ей, что она тоже мертвая, потому что он видит, как из ее глаз выползают гусеницы.

(— Послушай, эти твои друзья, ну, не знаю…)

Так что, не зная, что делать, и одновременно для того, чтобы сделать что-нибудь, я пошел в уборную, измельчил полторы таблетки, вернулся к барной стойке и насыпал порошок Марии в ее лимонный напиток: химическая война. (Масштабная.)

Когда от экстази у тебя развивается паранойя, есть одно средство: принять успокоительное и лечь в постель, а ложиться в постель было почти единственным, чего я не хотел в ту ночь, так что я спросил у Хупа, не осталось ли у него GHB, и он ответил мне, что нет, но что он может дать мне половинку трипи, — в общем, я пришел в себя.

Ожидая, какое действие окажет на меня трипи и какое действие окажут на Марию полторы таблетки, я стал смотреть на одну девчонку, танцевавшую так, словно ее позвоночник превратился в змею, — она была одета в костюм вавилонского суккуба (или кого-то вроде), в трусы и лифчик с золотыми блестками, в плащ, тоже золотой, в золотые сапожки до самых бедер и в диадему в форме пирамиды — что-то вроде беспутной дочери Люцифера и Афродиты Асидалии, залитой золотом.

— Она тебе нравится? — спросила меня Мария, но я не рассматривал этот вопрос просто с точки зрения «нравится — не нравится», он перешел в несколько более радикальное измерение: в этот миг (в другой — быть может, нет, но в этот — да) я дал бы отрезать себе обе руки, чтобы иметь возможность провести четверть часа, кувыркаясь с этой дьяволицей в аду, который она изберет.

— Мне тоже нравится. Очень.

(?)

Я посмотрел на зрачки Марии: они уже очень сильно расширились.

— Мне нравятся женщины.

Я сказал ей, что у нас одинаковый недостаток, и снова принялся за свое: стал наблюдать за дьяволицей, — но Марии пришла охота говорить, и она рассказала мне историю, показавшуюся мне туманной, не потому что она такой была, а потому, что я уделил ей мало внимания, учитывая, что у моего внимания был подписан исключительный договор с дьяволицей, танцевавшей в окружении одержимых желанием чудовищ: одноглазого пирата, фехтовальщика, человека-ящерицы…

— Я уже больше двух лет не спала с мужчиной…

(А чудовища приближали свои клыки к уху дьяволицы, чтобы сказать ей что-то, что она отлично знала, фразы, слышанные тысячи раз на протяжении тысяч ночей, грязные просьбы, страстные мольбы, — а она с выражением веселого ступора продолжала танцевать одна, сама себе пара, любовница воздуха, извивающаяся перед невидимым богом, тело с нездешним великолепием, натренированное вызывать боль в нервном ядре желания.)

— У меня был плохой опыт…

(И я хотел бы родиться мертвым.)

Хуп и Тот, Кто Был разговаривали с двумя девушками, переодетыми утками. Бласко уселся на служебной лестнице, со смятенным выражением мрачного мечтателя, несомненно, рифмуя метафоры о бессмысленности мира. Мутиса и Рут я потерял из виду. Кинки бродил, несомненно, выслеживая бесхозные сумки. Молекула танцевал на дорожке, среди гигантов.

— …И с тех пор что-то мешает мне иметь нормальные отношения с мужчинами. Но я не хочу надоедать тебе. Пожалуй, я уже пойду, ведь в восемь утра собаки начинают лаять, просить еду.

(Прощай, прощай, убийца собак.) (Добро пожаловать, кислота.) (Музыка, разлагающаяся в бесконечности, как тревожная материя.) (Огни, словно воздушные жидкости.) (Люди, подобные смеси красок, армии акробатов, движущейся как единое существо, горбатый, извивающийся дракон.)

— Эй, Йереми, приятель, я хочу познакомить тебя с этими утками, — и женщины-утки смеялись, и так я сидел еще какое-то время, преследуемый своей собственной паранойей, наступая на разбитые стаканы, наблюдая за тем, как распадается это сборище марионеток.

Дьяволица продолжала танцевать. Оптимисты перестали осаждать ее, потому что даже самые безумные пираты знают, что есть сокровища, которые они не могут украсть. И тогда я понял, что она, а не Мария (как такое могло быть?) была женщиной, появившейся в моем видении: золотой вызывающий силуэт, испугавший светящееся присутствие смерти. Я знал, что это она, знал, как человек, которому только что вонзили кинжал в бок, и смотрел, как она движется, словно огонь, переменчивое золото, призрак, растворившийся в свете. И я знал, что никогда не встречусь с ней взглядом, потому что она — бродячий демон, появляющийся в агонических видениях. И я заплакал. С сухими глазами, но заплакал: слезы текли внутри меня, как родник, наводняя мою душу, наводняя мои мысли, затопляя всю мою жизнь. И я почувствовал, как бьется вся масса моего сердца, как будто это жидкая грязь. И миражи разлетались в пузыри, и эти пузыри, в свою очередь, создавали колеблющиеся миражи, остатки магической жизни. И я ушел из «Оксиса». Уже рассветало. И небо казалось белком глаза, приговоренного к вечному плачу.

Бывают ночи, не оканчивающиеся, когда солнце уже осушает росу и уличную мочу ночных бродяг: продленные ночи, тайные ночи при свете, с прозрачной луной, с бессонным веком. В общем, белые ночи с их черной магией, потому что душа продолжает пребывать в ночи.

Когда я пришел домой, было больше восьми. Пока я стоял, ожидая лифта, дверь подъезда открыла та, которую, за отсутствием имени, известного вам и мне, я назову Девочка.