Но, к счастью, все произошло вопреки моим опасениям, потому что в середине этого горнего света мне меньше чем за секунду открылся золотой силуэт, более сияющий, чем сам свет, и тут же свет превратился в настоящий полумрак, и летучие мыши, висевшие на моих веках, взлетели, и я открыл глаза, а на следующий день познакомился с Марией.

Марию звали не Мария, но я дам ей это имя, потому что, когда я признался ей, что пишу эту повесть, она попросила меня, чтоб я скрыл ее настоящее имя.

Итак. Один товарищ из комиссариата организовал барбекю в сосновой роще, потому что он преждевременно уходил на пенсию и хотел отметить это событие на широкую ногу: отбивные, ребрышки, Природа, солнце, дети, чистый воздух и полтонны полицейских. (Сама Аркадия, можно сказать.) О такого рода празднествах можно и не говорить ничего, потому что они мало интересны сами по себе, но дело в том, что среди гостей была Мария.

— Какая она, Мария? — спросите вы меня.

Ответить непросто. Скажем, если б ее под страхом пытки заставили станцевать танец живота, через две минуты ей бы пришлось бежать в ближайшую уборную из-за поноса. (Таков был бы результат.) Поймите меня правильно: не то чтоб Марии не хватало привлекательности, совсем наоборот, но одна из жизненных целей, которые она упрямо перед собой поставила, заключается в том, чтоб скрывать свою привлекательность.

— Почему?

Я не знаю. Так что продолжим рассказ о предшествующих событиях, предшествующих для моего рассказа.

Как и следовало ожидать, на этом деревенском празднестве не было ни одной агросинии (нимфы полей), ни одной гамадриады (нимфы деревьев и кустов), но было довольно много женщин, очень улыбчивых и очень сильно накрашенных, но все они либо уже имели пару, либо к ним невозможно было подкатиться, так что, благодаря методу исключения, я в конце концов обратил свое внимание на Марию, которая бродила там одна и собирала в пакет кости от отбивных и ребрышек.

— У тебя есть собака?

(Увы, именно об этом я ее спросил, потому что повседневные разговоры очень сильно отличаются от парадной риторики.) Но нет, у Марии не было собаки, хотя у нее были оравы собак, следующие одна за другой оравы собак, приговоренных к смерти.

(?)

Поясню: Мария была ветеринаром. Она основала в окрестностях города ферму и по контракту с муниципалитетом занималась там принесением в жертву и последующей кремацией бродячих собак, хотя, как она сказала мне, она позволяла этим псинам несколько дней пожить там по-королевски, отсюда — и собирание костей.

— Поначалу я даже плакала, теперь — нет.

(Мария, палач…) (Должно быть, убийство у них — семейная традиция, ведь Мария была сестрой Роки, полицейского, пустившего пулю в голову вору, пытавшемуся сбежать на угнанной машине.) (Об этом много говорилось в прессе, и Роки все это чуть было не стоило места, впрочем, потом обо всем забылось, потому что газетные новости — это что-то вроде черной дыры, все поглощающей и все отрыгивающей: булимическая сила, ежедневно выливающая нам на голову центнер загрязняющей информации, от которой наша память опорожняется за несколько часов.) (К счастью для Роки.) (И также для нашей памяти, частной и коллективной, само собой.)

Когда закончился собственно барбекю, кто-то сделал погромче магнитофон, и начались танцы вволю, и это казалось мифологической гравюрой, несколько поддельной, но веселой, с пьяными вакханками, прыгающими детьми и сатирами-полицейскими. Как вы знаете, и даже лучше меня, я — один из самых худших танцоров планеты, но это не помешало мне спросить Марию, не хочет ли она потанцевать, в ужасе перед возможностью утвердительного ответа. Она ответила мне, что нет, и я сказал ей, что тоже не хочу. (Первое космическое сообщничество.)

— Пройдемся немного?

(О да, конечно.) И мы углубились в тенистый шатер сосновой рощи, и там она рассказала мне в подробностях о процессе истребления бродячих собак. (Второе космическое сообщничество.) (Потому что между тем, чтоб убить собаку и дать ЛСД коту, по сути, не так много разницы.)

— Сядем?

(О да, конечно.) И мы сели под сосной с очень густыми ветвями, которые тем не менее пропускали лучи солнца геометрической формы, и один из этих лучей вдруг осветил глаза Марии, и я увидел в них чистую и атавистическую ясность, унаследованную, можно сказать, с рождения самой вселенной, и я немедленно сопоставил это с видением, бывшим у меня накануне, и понял, что Мария и есть тот мимолетный силуэт, появившийся в нем как благоприятный знак, — щит от смерти, рукоять жизни, за которую можно ухватиться. (Примерно так.) Но я ошибся.

Наш приятель Эмпедокл (вы уже знаете: это тот, кто бросился головой вниз в вулкан) придерживался гипотезы, по которой изначально было множество племен, рассыпанных по всему свету. Представители этих племен были весьма необычными: у некоторых была голова, но не было шеи, у других были глаза, но не было лба, у третьих были руки, но не было плеч. Согласно теории эволюции, защищаемой Эмпедоклом, эти ущербные существа увлекались сексуальным туризмом и скрещиванием, последствия чего были еще более ужасными: существа без головы, но с кучей рук, уроды, рождавшиеся с лицом на спине, бычьи головы на человеческом теле, гермафродиты с четырьмя или пятью влагалищами и с таким же количеством пенисов… (В общем, все комбинаторные вероятности, какие только можно себе представить, и все — наихудшие). В конце, согласно Эмпедоклу, выживали только определенные формы, и так мы пришли к современной зоологии, которая тоже поразительна: достаточно посмотреть на жирафов, например. (Или на Молекулу.)

— Ну и к чему сейчас все это?

Давайте посмотрим. С нашими чувствами происходит нечто похожее: мы знакомимся с людьми, вступаем с ними в определенные отношения. В общем, мы плетем свою паутину, и люди попадаются в нее скорее по неизбежности, чем по собственной склонности. Некоторых из этих людей мы помещаем в своем сердце, других презираем, третьи презирают нас, большинство нам безразлично, с тем или иным существом мы даже ложимся в постель. С течением стремительного времени наши чувства заполняются руками с причудливыми кольцами, головами без тел, телами без голов, сиськами без лица, смутными лицами… Память наших чувств, начиная с определенного возраста, — это склад, наполненный фрагментарными чудовищами, так сказать; это что-то вроде призрачной лавки, торгующей гольем: гибридные фигуры, тела, которые мы помним лишь отчасти, искаженные голоса, неизвестно кому принадлежащие глаза…

(— И что?)

(А ничего, только это: наша чувственная память очень много общего имеет с эволюционной теорией Эмпедокла.)

Мария немедленно вошла на мой чувственный склад чудовищ: я несколько дней восстанавливал в памяти образ ее глаз, освещенных этим мимолетным лучом солнца, проникшим между ветвей: расплывчатая Мария, позолоченная исчезающим лучом (и так далее), — в общем, я попросил у Роки номер телефона его сестры.

— А ты шустрый, — пробурчал Роки и дал мне его, и я позвонил Марии, и мы договорились встретиться, когда мне захочется, в ее ангаре ужасов, потому что она редко выходила, так она мне сказала. По правде говоря, Мария отвечала по телефону очень сухо, а место это находилось в пяти километрах от города, и такси стоило мне огромных денег, но инстинкт толкал меня на экскурсию, а у этого безумного капитана нет ушей. Ни ушей, ни здравого смысла — и так он правит своим безумным кораблем.