Суть процедуры состояла в том, что на специальном народном собрании, насчитывавшем не менее 6 тыс. человек, граждане подавали голоса —черепки с нацарапанными на них именами тех, кто, по их мнению, представлял опасность для общества. Получивший большинство голосов должен был уйти в изгнание на 10 или (позднее) 5 лет, и хотя в остальном он не подвергался никакому бесчестью или ограничению в правах, его политической активности и влиянию клался предел, по крайней мере на известное время.

Согласно свидетельствам древних, впервые закон об остракизме был применен спустя два года после первой победы над персами при Марафоне.[278] Тогда уверовавший в свою силу народ использовал серию остракизмов для устранения из Афин родственников и сторонников свергнутых тиранов, дабы искоренить всякую возможность возрождения антидемократического режима личной власти. Но и позднее остракизм оставался эффективным орудием контроля в руках демоса по отношению к той аристократической прослойке, которая по традиции поставляла политических лидеров Афинскому государству. Посредством остракизма афинская гражданская община оберегала себя от нежелательных последствий чрезмерного успеха той или другой аристократической личности. Последовательным устранением политиков, чье влияние грозило превзойти допустимую при демократии норму, община и утверждала свое суверенное право, свое значение воплощенного государственного начала.[279]

Конечно, нельзя отрицать того, что проведение Клисфеном важных государственных преобразований было обусловлено не только и даже на первых порах, может быть, не столько широкими демократическими устремлениями реформатора, сколько более частною, личною причиною — соперничеством его с другим влиятельным аристократом Исагором и необходимостью в борьбе с сильным противником опереться на поддержку народа. Это подчеркивается уже и в древней традиции, у Геродота, когда он повествует о борьбе за власть между Клисфеном и Исагором в Афинах, только что освободившихся от тирании Писистратидов: «Эти люди вели между собою распри из-за преобладания (έστασίασαν περί δυνάμιος), пока побежденный Клисфен не привлек на свою сторону народ (τον δήμον προσεταιρίζεται) (Her. V, 66, пер. Ф. Г. Мищенко).

Однако, не забывая о том, что непосредственным исходным моментом деятельности Клисфена было честолюбивое соперничество с себе подобными из-за власти, мы не должны ставить под сомнение принципальный характер содеянного им, отрицать объективную демократическую сущность осуществленных им реформ. Размышляя о месте Клисфена в ряду творцов афинского полисного строя, мы можем сказать так: величие его как политика состояло не в изначальном демократическом устремлении, а в гениальном постижении и реализации объективно необходимых задач в ходе развязанной личным честолюбием борьбы. Отлично сказано по этому поводу у Г. Бенгтсона: «Клисфеновский новый порядок родился из нужд сиюминутной политики. Но если он, тем не менее, своим лицом обращен в будущее, то это отличает его как творение поистине государственного ума».

Впрочем, при более пристальном вглядывании в ход исторического развития убеждаешься, что доля объективной заданности в действиях Клисфена была даже большей, чем это представляется с первого взгляда. Ведь если его выступление и в самом деле находилось под воздействием личного честолюбия, стимулированного свержением тирании, то ход борьбы и ее конечный результат всецело уже определялись той решающей ролью, которую с высвобождением из-под опеки тирании стал играть в политической жизни демос. Время Солона и время Клисфена —две крайние точки в становлении афинской демократии; между ними для афинского народа пролегла длительная полоса политического возмужания. Если при Солоне демос являлся только одной из борющихся групп, то теперь, в конце VI в, после нивелирующей работы, проделанной тиранией, он остался единственной общественной силой, без опоры на которую любое политическое выступление было обречено на провал. Если Клисфен стремился к подлинному успеху, — а он был достаточно прозорлив, чтобы отличить прочный успех от скоротечного, — то его обращение к народу было предопределено. Но тогда неизбежным было и проведение всего того, что было им осуществлено в интересах демоса и что делает его реформы не только заключительным этапом в формировании афинского демократического полиса, но и отправной точкой в начавшемся становлении в Афинах строя радикальной демократии.

Мы лишний раз убеждаемся, таким образом, во внутренней связанности исторического процесса, в данном случае — в закономерности важнейших этапов архаической революции в Афинах. Первоначальная законодательная реформа разрешила главные трудности и заложила основания нового, гражданского общества, но она же, вследствие недостаточной своей радикальности, обусловила последующее обострение социальной борьбы и, таким образом, подготовила почву для рождения тирании. Последняя решительным подавлением аристократической оппозиции расчистила поле для будущего торжества демократии. Когда, по устранении тирании, на первый план вновь выступили честолюбивые лидеры уцелевших аристократических кланов, стало ясно, что решение их споров зависит от того, кто заступил теперь на освободившееся после аристократии и тирании заглавное место в социальной жизни Афин, — от демоса. И в угоду ему возводившееся в течение столетия здание афинского полиса было окончательно отделано в демократическом стиле.

Истории греческих колоний в Западном Средиземноморье уделялось и уделяется до сих пор гораздо меньше внимания, чем истории их метрополий — городов Балканской Греции. Чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть стандартное современное пособие по греческой истории Г. Бенгтсона.[280] Основное содержание этой работы составляет обстоятельный обзор исторического развития Балканской Греции с примыкавшими к ней островами Эгейского архипелага и малоазийским побережьем, и лишь время от времени отдельные разделы дополняются весьма краткими, носящими характер формальной справки, параграфами по истории греческого Запада.

Между тем этот недостаток внимания едва ли может быть оправдан. Освоенные греками еще на заре архаического периода прибрежные области Южной Италии и Сицилии стали родиной новой, дочерней греческой цивилизации, чьи творческие достижения мало чем уступали великим свершениям метрополии. Не случайно обширную, цветущую область заселенной греками Южной Италии еще в древности (по-видимому, с VI в. до н.э.) стали называть Великой Грецией (см.: Polyb, II, 39, I).[281]