Строго говоря, древняя тирания не была конструктивным элементом демократического движения; она была, скорее, побочным явлением, порожденным смутою, и носила по преимуществу деструктивный характер. Далее, если первоначальная законодательная реформа и колонизация были подлинными воплощениями греческого рационализма, то в тирании реализовалось иррациональное стремление личности к власти, та самая глубинная человеческая спесь (υβρις), в которой греки рано усмотрели главного антагониста разумному общественному порядку, благозаконию (ευνομία). Чужеродность этих древних, возникавших посредством узурпации в период обострения социальной смуты, режимов личной власти хорошо сознавалась современниками. Недаром они окрестили этот нетрадиционный, столь отличающийся от патриархальной царской власти, вид монархии чужим, заимствованным, как считают, из Малой Азии, у лидийцев или фригийцев, словом «тирания» (впервые зафиксировано у Архилоха в характерном приложении к власти лидийского правителя-узурпатора Гигеса, fr. 22 Diehl[270]).[271]

Неконструктивность, иррациональность, чужеродность древней тирании не исключает, однако, возможности признания за ней известного исторического значения: на свой лад, так сказать, от противного, самим фактом своего насильственного возникновения и существования, она содействовала утверждению в греческом обществе полисного духа, с его культом разумной нормы, согласованного и общеобязательного для граждан закона.

Присмотримся, однако, пристальнее к этому явлению, сопутствовавшему и паразитировавшему на общем демократическом движении. Тирания являлась к жизни в какой-то момент после первого рационально спланированного и осуществленного устроения общественных дел, когда это устроение оказывалось в глазах общества недостаточным или неудовлетворительным, когда вновь вспыхивали раздоры и возникали условия для авторитетного выступления сильной личности, на которую, изверившись в реформе, народные массы возлагали теперь все свои надежды. Надо, однако, подчеркнуть, что корнем тирании была не демократия, а демагогия. На авансцену политической жизни выступали честолюбивые авантюристы, которые, как правило, были людьми знатного происхождения, нередко даже вождями целых кланов, но по каким-то причинам, чаще всего из-за соперничества с другими знатными вожаками, порывали со своим сословием, развязывали широкую демагогическую кампанию, при поддержке демоса добивались чрезвычайного назначения на высшую должность, а затем узурпировали власть.

Тирания была в архаической Греции широко распространенным явлением, особенно характерным для развитых в экономическом отношении районов, где острота внутренних социальных противоречий достигала особой силы. Здесь достаточно будет назвать наиболее значимые тиранические режимы, оставившие особенно яркий след и в исторической традиции древних. В Балканской Греции более всего известны тираны в городах вокруг Истма: в Коринфе —Кипсел, его сын Периандр и племянник последнего Псамметих (657-584), в Си-кионе — Орфагор и ряд его преемников (приблизительно 655-555), в Мегарах — Феаген (около 630), в Афинах — Писистрат и два его сына Гиппий и Гиппарх (560-510 гг, с перерывами). Из периферийных областей особенно благодатными для возникновения тиранических режимов оказались Иония и Сицилия. Из ионийских тиранов заслуживают упоминания: в Милете — Фрасибул (около 600), на Самосе —Поликрат (538-522); из сицилийских: в Акраганте — Фаларис (570-554). а позднее Ферон и его сын Фрасидей (489-471); в Геле — Пантареиды Клеандр и Гиппократ (505-491), а затем Дейноменид Гелон; в Сиракузах — Дейномениды Гелон, Гиерон и Фрасибул (485-466 гг. до н.э.).[272]

Тираны архаической поры, как правило, были выдающимися личностями. Сказанное об иррационализме тирании относится к существеннейшему внутреннему импульсу, направлявшему волю тиранов к власти, к их стремлению оседлать общественное развитие и на волне популярного демократического движения достичь осуществления — за счет и во вред этому движению — сугубо личной, эгоистической цели. Однако это не исключало возможности проведения ими при случае некоторых важных преобразований, постольку, конечно, поскольку этим обеспечивалась популярность их правления (отдельные административные реформы, меры по благоустройству городов, оборудование гаваней, координация колонизационного движения и проч.). При этом и государственная политика тиранов, и их личное поведение не были лишены — и в этом надо видеть знамение времени — известного, так сказать, частного рационализма. Недаром и их тоже, а не одних только законодателей и реформаторов, традиция изображает как людей, исполненных не только страсти и воли, но и выдающегося ума. Периандр и Писистрат по совокупности своей деятельности относились — по крайней мере некоторыми авторами —к числу семи мудрецов (см. выше, гл. 4).

Примечательны также в этой связи исполненные расчета манипуляции Писистрата с религиозными святынями своего родного города. Мы имеем в виду известную историю с вторичным его приходом к власти при непосредственном будто бы участии богини Афины. Именно, по свидетельству древних авторов, Писистрат въехал в город, стоя на колеснице рядом с красивой, статной женщиной, наряженной наподобие богини Афины, что должно было изображать или символизировать—разница в данном случае невелика — прямое содействие божества происходящему (см.: Her, I, 60; Aristot. Ath. pol, 14, 4).[273]