Зачем слава и почести Трои, когда смерть ждет нас на каждом шагу? Отчего ж не завершить свои дни здесь в зловонном логове, а не на поле брани. Можно остаться жить в веках – в статуях, песнях и историях, – а можно исчезнуть в забвении. Да и пусть. Что проку нам в этих веках-то?

– Будь ты клят, Одиссей, – охнул Филоктет. – Если мы оба сгинем здесь, я, вероятно, обречен буду и после смерти вечно слушать твою болтовню.

– Ой да, и не сомневайся: тень Одиссея не заткнется вовек, – подтвердил Диомед. – Выйдет хуже, чем пытки Сизифа и Тантала вместе взятые. Куда лучше получится, если отправишься ты с нами.

Как только черный корабль Одиссея вновь бросил каменный свой якорь у ахейского лагеря, Филоктета вынесли на берег и доставили в шатер к Подалирию – и тот с большой радостью взялся за дело, лишь бы отвлечься от утраты брата Махаона. К гноящейся ступне применил он притирание. Снадобье, едва коснувшись раны, вспенилось и зашипело. Филоктет заорал и потерял сознание. А когда очнулся, ступня его исцелилась и боль ушла[174].

Агамемнон тотчас же приставил Филоктета к делу. От его ядовитых стрел полегли десятки простых троянцев, однако один трофей стоил больше всех прочих купно взятых.

Из города выступила зрелищная фигура в сверкающем доспехе – этот воин истреблял греков с лютым безразличием к собственной безопасности. Филоктет прицелился. Стрела полетела к троянцу, тот увернулся. Однако наконечник царапнул ему горло. Воин снял шлем и прижал ладонь к жгучей ссадине. Почти никакой крови. Пустяки.

– Парис! – вскричал Диомед, хлопая Филоктета по плечу. – Ты попал в Париса!

Фигурой в сверкающем доспехе действительно был Парис. В то утро он предал огню тело сына своего Корифа – мальчика, убитого им в припадке оплошной ревности. Раскаяние, горечь и гнев разбудили в нем могучую и необузданную отвагу. Даже теперь пренебрег он царапиной от стрелы и бросился в бой. Но кожу на шее начало неприятно жечь. Парис пошатнулся, на лбу выступил пот, в ушах застучала кровь. Участливые руки подхватили его и понесли к Скейским воротам, мимо того самого клочка земли, где пал от Парисовой стрелы Ахилл. Когда уложили Париса на постель во дворце, все его тело было словно объято пламенем.

Горячка жгла и жгла, в жутких муках звал он Елену. Но та не шла. Тогда попросил он, чтобы отнесли его на гору Иду.

– Энона… жена моя… лишь она способна меня исцелить. Несите меня к ней.

Энона увидела, как корчится он на носилках, но сердце ее ожесточилось против Париса.

– Ты предал меня и убил нашего сына, – проговорила она. – Не достоин ты жить, не шевельну я и пальцем, чтобы спасти тебя.

Париса вернули в Трою. Через три дня криков и бреда его несчастная душа наконец оставила измученное тело.

Греки ликовали, троянцы горевали. Первыми среди плакальщиков стали Приам и Гекуба. Двое уцелевших братьев Париса – Деифоб и Гелен, – как и полагается, сложили на погребальный костер кое-какие сокровища. Кассандра выла. Елена не высовывала носа из своих покоев. Старый пастух Агелай явился проститься с тем младенцем, кого оставил он на вершине горы Иды, кому дал он имя и вырастил как свое чадо, с тем счастливым мальчишкой, любимым людьми гор, с искренним юным Парисом, довольным жизнью на зеленых склонах, в благословенном браке с красавицей Эноной. Но того милого серебряного Париса заменило нечто жесткое и избалованное, порочное и подлое. Афродита, Елена, высокое положение, сокровища и жизнь напоказ вскружили ему голову и испортили сердце. И вот она, жалкая кончина. Если б та медведица слопала малыша, найденного на горной вершине, а не вскормила его, до чего иначе сложилось бы все на белом свете.

Но когда вскинулись языки пламени вокруг тела Париса, Энона растолкала небольшую толпу скорбевших и бросилась на костер – сгореть вместе с Парисом. Каким бы поверхностным, глупым и тщеславным ни был ее бывший супруг, она любила его всей душою.

Его смерть означала, конечно, что Елену теперь можно было по праву отпустить в Спарту со всеми сокровищами, что сопровождали ее, и так положить конец войне. Но братья Париса Деифоб и Гелен совершенно подпали под чары ее красоты и не допускали теперь даже мысли о том, чтобы отдать ее. Постановили, что пойдет она в жены одному из них. Саму ее, разумеется, никто не спрашивал. Сославшись на свое старшинство, прибрал Елену к рукам Деифоб, и Гелен, обиженный и возмущенный, улизнул из Трои и отправился на гору Иду нянчить свою уязвленную гордость.

На него там наткнулся Одиссей во главе ахейского отряда, снаряженного охотиться на овец и коров, и притащил его в лагерь к Агамемнону. От обиды на Деифоба Гелен с готовностью выложил грекам все, что знал.

– Если желаете по-настоящему разбить сердца троянцев, – заявил он, – вам нужно проникнуть в город – есть один тайный ход, могу подсказать. Один-двое могут проскользнуть незамеченными, лишь бы смотрелись безобидно. Пусть далее отправляются в храм Афины и выкрадут оттуда деревянного идола, которого мы называем палладием. Талисман Трои. Он пал с небес к ногам моего прапрадеда. Пока он в городе, Троя не рухнет.

Агамемнон глянул на Одиссея, тот дернул плечами в деланом смирении.

– Пошли, Диомед, – молвил он. – Похоже, опять мы при деле.

В тот же вечер, облаченные в грязные лохмотья, Одиссей и Диомед пробрались через равнину к тылам города. Наученные Геленом, отыскали они тайную дверь, проникли внутрь и двинулись по темным переулкам. Их нищенские наряды не привлекали ничьего внимания – если не считать камня, брошенного какими-то детьми: «Вонючки!» Одиссей настоял, чтобы они с Диомедом обмазались конским навозом – «ради подлинного аромата нищего».

Стоило им с Одиссеем оказаться в лабиринте улочек и сырых проулков, как подробные указания Гелена вылетели у Диомеда из головы. Он надеялся, что хоть Одиссей растерялся не напрочь.

– Где мы?

– Более-менее позади дворца, должно быть.

– Должно быть? Более-менее?

– Пока луна сверху и у нас справа…

– Тсс! Кто-то идет!

Диомед втащил Одиссея в тень чьего-то портика, и тут к ним приблизилась женщина. Рядом с ними попала в столп лунного света – лишь мимолетно. Но и мгновения хватило. Одиссей шагнул к ней. Женщина замерла и вперилась в него.