Начальник стражи, возглавлявший отряд лазутчиков, по-хозяйски опирался на исполинскую левую переднюю ногу коня с видом гордого обладания, какой возникает у любого, кому первому попадается замечательная находка. При приближении царя он вытянулся во фрунт.

Ничего подобного не происходило прежде никогда. За три кратких дня Эпей и его строительная бригада превзошли самих себя. Внимание к деталям потрясало. Почти вся спина, бока и брюхо состояли из перекрывающихся деревянных планок, как у лодки, обшитой внахлест, каждая планочка изгибалась, повертывалась и выпрямлялась гладко, одна к другой. К шее приделана была сверкавшая грива с пурпурной кромкой, перевитая золотом. В глазницах у коня размещались бериллы и аметисты, оттенявшие друг друга двойным цветом, – округлые кроваво-красные зраки, обрамленные зеленым. Сбруя, отделанная слоновой костью и посеребренной бронзой, сверкала и сияла на гордой голове, замершей в полуобороте, словно незримый всадник только что натянул поводья. Губы разжаты, а за ними виднелся неровный ряд свирепых белых зубов.

Потрясенные Приам и троянцы, разглядывавшие коня в изумлении, не догадывались, что исполинская пасть коня открыта не для того, чтобы передать свирепость и силу статуи (хотя и это удалось), а чтобы впускать внутрь свежий воздух через особые каналы, сокрытые в шее и брюхе.

Копыта на ногах выполнили из черепаховых панцирей, прикрепили их бронзовыми кольцами. От настороженных ушей и до струящегося заплетенного в косы хвоста зверь казался стремительно и царственно живым.

Долго взирали Приам и его свита в безмолвной оторопи.

Деифоб ощупал ноги коня – потрясенный, но и в недоумении.

– Его надо уничтожить! – вопила Кассандра. – Уничтожьте его, сожгите его, пока он не уничтожил и не сжег нас всех!

– Поразительно, – произнес наконец Приам. – Совершенно поразительно. Кажется, будто Арес в любой миг мог бы оседлать этого скакуна и ринуться в битву.

– Но что это? – спросила Гекуба. – В смысле, для чего оно?

– Для сокрушения Трои! – выла Кассандра.

Полидамант позвал своего царя из-под конского брюха.

– Соблаговоли подойти с этой стороны, владыка, – сказал он. – Тут есть такое, на что тебе стоит взглянуть.

Там обнаружились они – письмена золотом вдоль всего правого бока.

– ЛАОКООН, ты умеешь читать эти знаки, иди и скажи нам, что они гласят, – велел Приам, подзывая жреца Аполлона, стоявшего рядом с двумя своими сыновьями АНТИФАНТОМ и ФИМБРЕЕМ.

Лаокоон приблизился и прочел письмена.

– Тут говорится: «Дабы вернуться домой, эллины посвящают сие подношение Афине».

– А, так это богине? Дар?

– Повелитель, нельзя доверять грекам, даже если приносят дар они.

– Ты боишься этой штуковины?

Лаокоон взял меч у стоявшего рядом воина и ударил им плашмя по конскому брюху.

– Говорю тебе, сожги его, говорю, с-с… Говорю…

Но более не смог Лаокоон произнести ни слова. Рот его открывался и закрывался. Горлом пошла пена, его скрутило судорогой. Антифант и Фимбрей бросились к нему.

– Присядь, отец, – молвил Антифант.

– Ничего страшного, владыка, – заверил Фимбрей царя. – У него припадок, иногда такое случается.

– Хм, может, боги пожелали лишить его речи за то, что посмел он усомниться в этом даре благодарности? – проговорил Деифоб.

– Стоит, во всяком случае, оставить его тут, где оставили его сами греки, – проговорил Приам.

– Вы не втащили б его в Трою, даже если б захотели, – послышался хриплый голос.

Приам повернулся и увидел окровавленного избитого человека, коренастого и крепкого; его держали двое воинов.

– Заткнись, греческий пес! – рявкнул один и врезал ему по зубам. – Перед царем стоишь.

– Кто это?

– Называет себя Синоном, владыка. Он тут прятался в болотах за дюнами. Пытался удрать от нас, но мы его изловили.

– Пусть подойдет, – сказал Приам. – Ему нечего опасаться, если расскажет нам начистоту, как перед богами, всю правду. Прости, Синон, мои люди должны были обойтись с тобою добрее.

– Да на нем и без нас живого места не было, владыка. Говорит, греки его так отделали.

– Его же народ?

Синона подпихнули к ногам царя, и он, плача и скуля, взялся отвечать на вопросы – и отзываться на тумаки, – что посыпались градом.

Постепенно удалось сложить всю историю. Одиссей, проклятый, коварный, хитрый Одиссей, – Синон сплевывал всякий раз, произнося это имя, – сказал Агамемнону, что нужно построить коня и оставить его на берегу, дабы почтить Афину, рассерженную из-за кощунственной кражи палладия из ее храма. Это святотатство означало, что ахейские войска обрекли себя на гибель. Не победить им в войне ни за что. Даже безопасное отплытие домой могло им не даться, если не поднесут они богине коня.

– Грекам не победить в войне ни за что? – переспросил Приам. – Они в это поверили?

– Пророк их Калхас сказал, что так и есть. Что пора возвращаться домой. Сказал, что троянцы ублажили богов своим достойным и набожным поведением, а мы их прогневили.

– Мои же слова! – вскричала Гекуба. – Что я тебе говорила, Приам? Боги поняли, что мы не заслуживаем потерять город. Я так и знала!

Приам сжал ей руку.

– То есть они действительно оставили борьбу? – спросил он Синона.

– Оглядись, царь. Все шатры и загражденья сгорели. Корабли загрузили, и уже сколько часов плывут они к дому. Не считая, конечно, клятого бедолаги Синона.

Приам хмуро глянул на грека.

– А почему же ты здесь?

– Помнишь ли ты такого военачальника у ахейцев, двоюродного брата нашего вожака Агамемнона, по имени Паламед?

– Конечно.

– Так вот, Паламед все эти годы видел Одиссея насквозь… тьфу! – еще один свирепый харчок, – и его поддельное безумие на Итаке. Этот трус пытался выкрутиться и не исполнить клятвы. Одиссей не простил Паламеда за то, что тот его уличил. И вот в один прекрасный день лет восемь или девять назад… ближе к началу этой гнусной войны… в один прекрасный день нашли тело убитого пленного троянца, а при нем записку – вроде как от тебя, твое величие, с благодарностью Паламеду за помощь троянцам.

– Никакой такой записки не слал я, – сказал Приам. – И не знал толком Паламеда.

– Конечно же. Я видел своими глазами, как Одиссей… тьфу!.. Подложил ту записку. И проследил за ним в тот же день, и видел, как он закопал троянское золото за шатром Паламеда. Золото нашли. Паламед настаивал на своей невиновности, но ему никто не поверил, и его как предателя забили камнями насмерть. Надо было мне выступить, но Агамемнон и его приближенные ой как любят коварного итакийца. Зловредный ублюдок все же приметил мой взгляд. Он знал, что я знаю, а я знал, что дни мои сочтены. Минули годы, ничего не происходило. Я уж думал, что он меня простил. Но он-то умеет выжидать. Как раз когда я уж решил было, что обошлось, и собрался домой со всеми, домой в родной город, к жене и детям, как нанес он удар. Одиссей… тьфу!.. – убеждает Калхаса сказать Агамемнону, что для полноты нашего дара Афине – коня – необходимо принести жертву. Человеческую жертву. Калхас любит быть в центре внимания. Любит махать серебряным ножиком. Еще в Авлиде, где мы застряли в безветрии, он уговорил Агамемнона пожертвовать собственной дочерью Ифигенией, так что сейчас это пустяк. Вообрази, как охотно Калхас согласился. Царь людей попался на эту удочку, само собой. Жертву выбрали жребием. Угадай, кто проводил жеребьевку? Не кто иной, как… тьфу! Тьфу! Тьфу!.. – Синон разразился плевками в припадке кашля.