Его тело обнаружила Текмесса – пленная фригийская царевна, с которой Аякс жил и которая родила ему сына Эврисака[170]. Увидев жуткую рану, из которой вывалились внутренности Аякса, она сняла с себя одежду, чтобы скрыть это зрелище. Узнав о столь жалкой гибели своего любимого исполина, все греки стали безутешны. Одиссея, казалось, тоже это потрясло, и он на всех углах твердил, что с радостью уступил бы Аяксу доспехи, если б знал, что бедняга примет все это так близко к сердцу. Впрочем, стоит отметить, что сожалений его на то, чтобы предложить доспехи Текмессе и Эврисаку, не хватило. Возможно, он уже прикинул, что амуниция понадобится ему для грядущих грандиозных дел.

Агамемнон и Менелай постановили, что самоубийство, сколь трагическим бы ни было оно, все же нельзя считать воинской смертью. Не предполагается тут ни омовения, ни великого костра, ни церемониального сожжения. Согласно законам, по которым все жили и сражались, тело следует оставить на открытом месте.

От мысли, что дикие псы станут рвать труп, единокровный брат Аякса Тевкр пришел в ужас и учинил такую бурю гнева в войске, что Атридам пришлось уступить. Ахейцы пылко любили Аякса, а также не стоит забывать, что он был двоюродным братом Ахиллу[171].

Вот так Аякс Теламонид – Аякс Великий – был погребен со всеми почестями. Его обугленные кости запечатали в золотой саркофаг и предали земле под великим курганом на берегу реки Симос при Ретее, где многие сотни лет могила – пока не смыло ее море – оставалась излюбленным местом паломничества со всего средиземноморского мира[172]. Мы чтим всевозможные разновидности бесстрашия и подвигов: златая слава Ахилла чудесна, однако беззаветная преданность, неутомимая отвага и исполинская стойкость Аякса не менее достойны восхищения.

– Ахилл – а теперь еще и Аякс! – воскликнул Менелай, заламывая руки. – Они были нам мечом и щитом! Это все я виноват, во всем виноват я, моя вина во всем!

– Ну уж, – проговорил его брат. – Никто тебя не винит.

– Я сам себя виню, Агамемнон! Я слишком многого захотел. И все ради Елены. Столько убитых. Пора нам взойти на корабли и отплыть. Пора возвращаться домой.

Не успел обуянный отвращением Диомед выхватить меч, Агамемнон глянул на Калхаса и ощерился.

– Десять лет, ты говорил. Десять лет. Девять уж минуло, десятый почти истек, а мы все еще не взяли Трою.

– Возьмем, великий царь, так предначертано, – сказал Калхас. – Но нужно, чтоб с нами был сын Ахилла. Без него не будет нам победы.

– Сын Ахилла?

– Пирром назвали его, когда он родился. Ныне откликается на имя Неоптолем. Нет на нем бороды еще, но я знаю, что он уже великий воин. Живет на Скиросе с матерью Деидамией. Явлено было мне, что без него нет нам надежды восторжествовать.

Агамемнон досадливо притопнул.

– Вечно «что-то еще», а? Еще одна мелочь, явленная тебе. Ты почему не заикался об этом мальчишке раньше?

– Сам он и место его в общем устройстве всего стали зримы мне лишь нынче утром, – невозмутимо ответил Калхас. – Не в силах я повелевать богами, чтоб являли они мне замыслы свои все разом. У богов свои резоны.

Агамемнон вздохнул.

– Так и быть. Одиссей, Диомед, отправляйтесь-ка вы на Скирос немедля и привезите этого Пирра, или Неопоттама – или как там его, клятого, еще. И кстати – что это там, к демонам, за шум?

Грохот, слышимый всем, устроили воодушевленные троянцы – они били мечами в щиты. На подмогу к ним явился еще один мощный союзник. С целой армией свежих воителей только что прибыл ЭВРИПИЛ Мизийский, и боевой дух в городе вновь окреп.

Перед самой войной произошел странный случай: греческая рать вторглась в Мизию, перепутав этот город-государство к северо-западу от Троады с самой Троей. Ахилл пронзил копьем царя Мизии ТЕЛЕФА, сына Геракла и отца Эврипила. Рана оказалась не смертельной, но загноилась. Ахилла уговорили применить то же копье (копье отца его Пелея), чтобы исцелить рану и тем самым исполнить пророчество. В благодарность Телеф пообещал не втягивать Мизию в войну. Придя на помощь Трое, его сын Эврипил нарушал то обещание, но утолял свою глубокую жажду приключений. Парис, Деифоб и Гелен, старшие из выживших троянских царевичей, встречали его радушнее некуда. Всем придворным показали и дали подержать прославленный щит Эврипила. Громаден он был и тяжел, как тележное колесо, поделен на двенадцать долей, в каждой – изящно сработанное в бронзе изображение подвига Геракла, Эврипилова деда. Срединная пластина запечатлела самогό великого героя с палицей в руке, облаченного в легендарную шкуру Немейского льва.

Не только сиятельной родословной славен был Эврипил – красой своей затмевал он даже Париса. Одиссей, повидавший его при атаке на Мизию, говорил, что это красивейший муж из всех, кого доводилось ему знавать. Красавец или нет, но воевать он умел – это точно. Если б не объединенные умения и отвага Тевкра с Эантом, ахейцев разбили бы наголову и Ахиллов сын Неоптолем добрался бы до Троады слишком поздно и втуне.

На острове Скирос сколько-то лет назад Одиссей с Диомедом искали царя Ликомеда и обнаружили юного Ахилла, скрывавшегося под девичьей личиной. Приплыв на остров вторично, искали они теперь его сына и изумились, когда предстала им юная копия Ахилла. Те же огненные волосы, та же горделивая повадка и сверкающие глаза. Столь юн и столь надменен, уверен в себе: царственно повелел он гостям изложить цель своего посещения, и Одиссею эта манера показалась скорее потешной, нежели властной.

– Удостоены ли мы чести говорить с мальчонкой Ахилла Пирром? – уточнил он.

Мальчик вспыхнул.

– Я не мальчонка – и на это дурацкое имя не отзываюсь, – заявил он. – Можешь величать меня царевичем Неоптолемом.

– Могу, – согласился Одиссей, – но это мы еще посмотрим. А пока я желаю потолковать с твоей матерью.

Насмешка в тоне Одиссея оказалась для Неоптолема чрезмерной. Рука его метнулась к эфесу. Диомед проворно шагнул к мальчику и поймал его за запястье.

– Приношу извинения за моего друга Одиссея, – сказал он. – Не желает он зла.