Поначалу Георг III наслаждался званием «короля-патриота» и даже заслужил похвалу желчного Хораса Уолпола, который назвал государя «благородным, открытым и честным». Герцогиня Нортумберлендская дополнила этот образ: по ее словам, монарх отличался «светлой кожей и свежестью», имел голубые глаза и белые зубы. Чего еще желать королю? Кто бы мог подумать, что ему уготованы такие потрясения, как сумасшествие, Великая французская революция, Наполеоновские войны и утрата американских колоний?

У короля довольно быстро сформировался свой взгляд на многие вещи, а такой монарх, как известно, может быть опасен. Он в равной степени ненавидел вигов и тори, презирал цинизм и подковерную борьбу, корысть и позерство, ложь и ханжество. Посему он решил править без поддержки какой-либо партии, вводя в кабинет самых разных министров, если и когда считал нужным. Многие надеялись и верили, что это положит начало новому периоду мира и взаимопонимания, при этом тори рассчитывали на ослабление власти вигов и возвращение королевского расположения. Король вновь стал играть ключевую роль в политической жизни страны. Для Георга это было нечто большее, чем просто политика; это был моральный долг.

Доверенным лицом и помощником Георга III стал Джон Стюарт, граф Бьют. Ему было уже под пятьдесят, король прислушивался к нему с самого детства, кроме того, граф был близким другом его матери, Августы Саксен-Готской. Молодой король, не доверявший никому из советников или политиков, которые трудились еще при его деде, полагался на Бьюта во всем. Спустя два дня после восшествия на престол Георг уведомил Питта: «Без него [Бьюта] не состоится ни одна аудиенция у короля». Разумеется, это не могло понравиться Питту, привыкшему решать вопросы по-своему. «Я знаю, – писал он, – что выполнять обязанности министра, когда здесь находится лорд Бьют, для меня невозможно… я не выношу, когда мной командуют, мои политические убеждения – это моя религия. Я не могу взять и переменить их… Я не могу позволить, чтобы мне диктовали, навязывали чужую волю или говорили, что делать…»

Безоговорочное доверие Бьюту и даже некая зависимость от него со стороны короля дают основания полагать, что король все еще оставался слишком скромным, равнодушным или тревожным, а значит, неспособным править с должной уверенностью, которую предполагает его титул. Король всегда был склонен к меланхолии и нервному возбуждению, которые, возможно, сыграли не последнюю роль в приступах безумия, которые случались с ним в более позднем возрасте.

Бьют отвечал на доверие преданностью и благодарностью, однако во всем остальном он едва ли подходил на столь высокопоставленную должность. Его нельзя назвать популярным политиком. Он родился в Шотландии, а с момента вступления в силу Акта об унии 1707 года отношение англичан к шотландцам, и без того неоднозначное, отныне строилось на гордости и предубеждении. Англичане в целом порицали шотландцев за неряшливость и дурные манеры, обвиняя при этом самых выдающихся представителей братского народа в алчности и чрезмерных амбициях. А тот факт, что его имя для неподготовленных ушей звучало как «лорд Бут» (англ. boot – «башмак»), лишь усиливал неприязнь к нему.

Лорд Уолдегрейв отмечал, что Бьют «был неплохим человеком, обладал стройными ногами и отличался театральностью поведения, которое обычно присуще тем, кто ощущает свою исключительную важность… не имело значения, серьезным был предмет разговора или пустячным, он рассуждал о нем с равной напыщенностью, неторопливостью и сентенциозностью». Отец нового короля как-то сказал, что Бьют был бы отличным дипломатом при дворе, в котором ничего не происходит. В обществе он держался скованно, явно испытывая неловкость, при этом свою необщительность он, по всей видимости, с лихвой компенсировал бесконечными делами. Честерфилд отмечал, что Бьют «брался за все, распоряжался всем и вмешивался всюду».

Политики были в замешательстве, а члены кабинета друг с другом на ножах. Король и Бьют хотели прекратить войну как можно скорее; Питт и Ньюкасл намеревались ее продолжать. В верхах росло недоверие, Питт особенно остро ощущал возникающие проволочки. Тори, дорвавшись до королевского расположения спустя полвека отчуждения, окончательно перестали понимать, кем или чем они были, а виги оказались раздроблены на такое количество фракций, что едва ли всегда узнавали друг друга. Как сказал один из членов парламента, Генри Сеймур Конвей, «казалось, между партиями не только исчезли всякие разногласия, но и сама граница, которая некогда разделяла их».

Воодушевившись позицией короля и Бьюта, чья неприязнь к военной политике Питта была хорошо известна, политическая элита стала дружно выступать за мир. Все понимали, что страна устала от войны, а особенно от налогов, которые на нее собирались. Первый шаг сделал король Франции Людовик XV, полагавший или надеявшийся, что финансовые ресурсы врага истощены. В конце марта 1761 года он заявил о том, что все переговоры отныне должны вестись в соответствии с территориальными владениями враждующих сторон на текущий момент. Термин для описания достигнутой договоренности – uti possidetis, или принцип сохранения существующего положения вещей, – был не более чем дипломатическим ухищрением, которое можно было трактовать как угодно.

По счастливой случайности в этот же период состоялись всеобщие выборы, приковавшие к себе внимание политических обозревателей. Это была сложная и дорогостоящая кампания. Хорас Уолпол писал, что «вестиндцы, завоеватели, набобы и адмиралы» планомерно захватывали округ за округом. Под «вестиндцами» подразумевались владельцы плантаций, а «набобами» называли вернувшихся из Индии в Англию служащих Ост-Индской компании, разбогатевших на службе. Росли взяточничество и коррупция, а избирательный округ Садбери даже выставил свой голос на продажу. С учетом запутанных комбинаций разношерстных союзов, групп, предпочтений, фракций и клик, игнорирующих привычное деление на вигов и тори, было непросто сказать, кто «победил» и победил ли вообще. Такой расклад неизбежно спровоцировал беспорядки в стране – и это в тот момент, когда королю пришлось столкнуться с доселе невиданными трудностями.

Впрочем, до очередного созыва парламента в октябре 1761 года Питт по-прежнему оставался самым влиятельным министром. Один из парламентариев по имени Ричард Ригби называл его «диктатором», а французский посол Франсуа де Бюсси как-то заметил, что «несмотря на небольшое количество друзей в Совете, едва ли там найдется кто-то достаточно сильный или дерзкий, чтобы сместить Питта». Разумеется, Питт выступал за продолжение войны с Францией, руководствуясь желанием добить давшего слабину врага.

Питт призывал к превентивной войне с Испанией, чтобы у двух держав, в которых правили Бурбоны, не было времени и шансов объединиться против общего врага. Созвав коллег, Питт рассказал им о том, что Франция и Испания действительно заключили семейный пакт. В таких обстоятельствах особое значение приобретал своевременный перехват ежегодного Серебряного флота[157], следовавшего из Америки и перевозившего на борту несметные сокровища. «Франция – это Испания, – говорил Питт, обращаясь к министрам, – а Испания – это Франция». Его коллеги, однако, не торопились с аналогичными выводами. Как сообщили в лондонском Сити, для продолжения войны не хватало средств; адмирал Джордж Ансон сетовал, что флот еще не готов. Для осторожности и бездействия находилась тысяча веских причин.