Я уже начал опасаться, что Исаак выгонит нас отсюда взашей, когда столкнулся с хранителем на одном из мостиков, проложенных в воздухе под книжными сводами. К моему величайшему удивлению, его лицо не выражало ни малейших признаков негодования — напротив, Исаак добродушно улыбался, наблюдая за первыми шагами Фермина на пути познания Кладбища Забытых Книг.

— Ваш друг — большой оригинал, — поделился своим мнением Исаак.

— Вы не представляете, до какой степени.

— Не беспокойтесь, пусть чувствует себя как дома. Скоро он спустится с небес на землю.

— А если он заблудится?

— Я так понимаю, он далеко не промах. Он справится.

У меня такой уверенности не было, но я не стал спорить с Исааком. Хранитель удалился в комнатку, иногда служившую конторой. Я составил ему компанию и с благодарностью принял из его рук чашку кофе.

— Вы ведь успели объяснить своему другу правила?

— Фермин и правила плохо уживаются. Но я изложил ему основные тезисы, на что он мне ответил без колебаний: «Разумеется, за кого вы меня принимаете?»

Повернувшись, чтобы вновь наполнить мою чашку, Исаак поймал мой взгляд, устремленный на фотографию Нурии, висевшую над его письменным столом.

— Скоро исполнится два года, как ее нет с нами, — промолвил хранитель с печалью, от которой у меня перехватило дыхание.

Я опустил голову, придавленный чувством вины. Даже через сто лет я буду помнить о смерти Нурии, равно как и о том, что если бы женщина, на свое несчастье, не познакомилась со мной, возможно, она осталась бы жива. Исаак с нежностью смотрел на портрет своей дочери.

— Я старею, Семпере. Скоро настанет время уступить свой пост кому-нибудь другому.

Я собрался возразить против подобных утверждений, но мне воспрепятствовал Фермин, торопливо вошедший в комнатку. Он тяжело дышал, словно только что пробежал марафонскую дистанцию.

— Ну и как? — спросил Исаак. — Как вам здесь понравилось?

— Великолепно. Однако я не обнаружил здесь туалета, во всяком случае, на бегу.

— Надеюсь, вы не пописали где-нибудь в укромном уголке?

— Я сделал над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы добраться сюда.

— Первая дверь налево. За цепочку нужно дернуть два раза, с первого слив не срабатывает.

Пока Фермин справлял нужду, Исаак налил ему чашку дымящегося кофе, дожидавшуюся его возвращения.

— Дон Исаак, у меня есть ряд вопросов, которые я желал бы вам задать.

— Фермин, сомневаюсь, что… — вмешался я.

— Спрашивайте, спрашивайте.

— Первый вопрос касается истории этого места. Второй вопрос технического порядка и относится к его архитектуре и архитектонике. А третий носит чисто библиографический характер…

Исаак расхохотался. Я в жизни не слышал, чтобы он смеялся, и потому не знал, означал ли его смех благословение свыше или же он являлся предвестником неминуемой катастрофы.

— Прежде всего вам надлежит выбрать книгу, которую вы хотели бы спасти, — напомнил Исаак.

— Я присмотрел кое-какие издания, но, отдавая дань сентиментальности, позволил себе выбрать эту.

Фермин извлек из кармана томик, переплетенный в красную кожу с тисненным золотом названием и гравированным изображением черепа на фронтисписе.

— Господи, «Город проклятых, книга тринадцатая: Дафна и крутая лестница», Давида Мартина, — прочитал Исаак.

— Старый знакомый, — пояснил Фермин.

— Можете не рассказывать. Видите ли, было время, когда я частенько его тут видел, — сказал Исаак.

— Наверное, до войны, — предположил я.

— Нет, не только… И потом тоже.

Мы с Фермином уставились друг на друга. У меня возник вопрос, в своем ли уме Исаак или он незаметно стал слишком немощен для должности хранителя.

— У меня нет намерения противоречить вам, но то, что вы говорите, — невозможно, — промолвил Фермин.

— Невозможно? Вам следовало бы пояснить, что вы имеете в виду…

— Давид Мартин бежал из страны накануне войны, — принялся объяснять я. — В начале 1939-го, в конце схватки сторон, он перебрался опять через Пиренеи, и через несколько дней его задержали в поселении Пуигсерда. Он находился в тюрьме до середины 1940 года, когда был убит.

Исаак недоверчиво взирал на нас.

— Поверьте, что наши источники заслуживают доверия, — подтвердил Фермин.

— Могу вам поклясться, что Давид Мартин сидел на том самом стуле, на котором расположились вы, Семпере. И мы с ним немного побеседовали.

— Вы уверены, Исаак?

— Я уверен в этом, как ни в чем более, — серьезно отвечал хранитель. — Встреча с ним запомнилась мне очень хорошо, потому что до того уже несколько лет мы с Мартином не виделись. Он выглядел измученным и больным.

— Вы не можете назвать приблизительно дату, когда он приходил?

— Могу назвать совершенно точно. Это была последняя ночь 1940 года, новогодняя ночь. И тогда я видел его в последний раз.

Мы с Фермином погрузились в вычисления.

— Значит, то, о чем Ханурик рассказывал Бриансу, оказалось правдой. В ночь, когда Вальс приказал отвезти Мартина в особняк около парка Гуэль и прикончить его там… Ханурик признавался, что подслушал, как конвоиры между собой обсуждали какое-то чрезвычайное происшествие… Будто в заброшенном доме был кто-то еще… Некто, не позволивший убить Мартина… — фантазировал я.

Исаак в замешательстве слушал мои разглагольствования.

— О чем вы оба ведете речь? Кому понадобилось убивать Мартина?

— Это длинная история, — дипломатично ответил Фермин. — С километровыми примечаниями.

— Тешу себя надеждой, что однажды вы мне ее расскажете…

— Как вам показалось, Исаак, Мартин был в здравом уме? — спросил я.

Исаак пожал плечами:

— В случае с Мартином это всегда было трудно понять… У этого человека была истерзанная душа. Когда он собрался уходить, я попросил позволения проводить его до поезда, но он меня заверил, что на улице его дожидается машина.

— Машина?

— «Мерседес-бенц», ни много ни мало. Автомобиль принадлежал кому-то, кого Мартин именовал Патроном и кто вроде бы ждал его у дверей. Но когда я вышел вместе с Мартином на крыльцо, то не увидел ни машины, ни патрона, никого и ничего…

— Не поймите превратно, шеф, но ведь приближался Новый год, и вы наверняка пребывали в праздничном настроении по такому случаю. Не могло получиться так, что вы капельку переборщили с игристым и столовым вином, и, оглушенный рождественскими гимнами и высоким содержанием сахара в нуге из Хихона, вообразили всю сцену? — поинтересовался Фермин.