Гуревич хотел ей помочь, но она заверещала, уворачиваясь, и он понял, что не достоин прикасаться. Ну что ж, подумал, это нормально: всё равно как я бы к попу подскочил – нести его крест или ещё какой святой причиндал. И решил ограничить поле деятельности своим подопечным. Главное, подумал, чтоб меня в евнухи не произвели в этом гареме.

Старикан смирный был и, в общем, симпатяга. Сидел, шелестел что-то потусторонним голосом. Быстро так, складно, интонации певучие. Может, это были молитвы? Большая чёрная кипа гуляла по лысине, съезжая то на правое, то на левое ухо, он сам её поправлял.

Зажили они с Гуревичем дружно и ласково: в полдень помылись, поменяли подгузник, прокатились туда-сюда по солнышку на огромной террасе.

– Хочешь кушать? – спросил старика Гуревич. – Авраам, кушать, кушать! – изобразил ложку у рта и энергично зажевал воздух. – Хочешь? Вкусно!

Эти слова на иврите он вызубрил ещё дома и произносил чётко, в точности как его годовалый сын Дымчик произносил бессмысленный набор слогов.

Старик Авраам кивнул и, кажется, даже оживился. Гуревич за него порадовался: не все реакции потеряны! И точно так, как скармливал младшему сыну младенческую кашку, принялся хлопотать, бодро приговаривая всякие тусеньки-бутусеньки, кушаньки-матушеньки… вот аврамчик маленький будет ням-ням-ням…

Нашёл в шкафу на кухне булку, разрезал её вдоль, проложил колбаской, огурчик почистил – красота! Вручил бутерброд старику и умильно смотрел, как тот наворачивает. Аппетит у старичка сохранился – будь здоров! Так… а запить-то чем? Старуха много чего говорила, водила Гуревича по кухне, долго, нудно и строго что-то втолковывала… Пришлось кивать, понятливо брови вздымать. А что делать? Не скажешь же человеку: моя твоя не понимай, – можно враз получить коленом под зад. Ну ладно, что выпить-то старичине? Чай горячий в такую жару как-то… невкусно. Молочка бы, вот чего!

Гуревич пошарил в холодильнике и молока не нашёл. Господи, у них и один-то холодильник полупустой. На черта ж им… Открыл второй холодильник – опа! вот она, картонная пачка с молоком. Так, подогреть маленько… Погромыхал на полках, нашёл подходящую кастрюльку, подогрел. Налил, вручил старику чашку, поднёс её ко рту, поддержал руку, продолжая напевать свои дебильные питеньки-титеньки…

Поели, попили. Вот какие молодцы мы, Авраам, отец наш… Распорядитель снов или Заклинатель гурий? Эх-ма… Знаете, каким он бабой был!

Часа через три явилась бабка с целым подносом пустых пузырьков – значит, по первой ходке распродалась. Подскочила к раковине на кухне, стала наполнять пузырьки святой водой из крана. Каждый торгует своими снами по сходной цене.

Гуревич со старым Авраамом сидели рядышком, каждый в своём кресле, в одинаковых позах. Гуревич уже не пытался помочь старухе, кто бы ему помог.

Она наполнила пузырьки, тщательно вытерла каждый, стала шлёпать на них наклейки с портретом всё того же, видать, ушлого старика – если и после смерти он обеспечивал прожиточный минимум своей пастве.

Уже подхватив поднос, старуха подняла глаза на Авраама и его няньку и отрывистым голосом что-то спросила, – так же, как недавно Гуревич, показав, что имеет в виду: поднесла ко рту невидимую ложку и зашлёпала губами, изображая процесс поедания воздуха.

– Да! Да! – Гуревич в кресле подался вперёд и стал благостно дирижировать ладонями:

– Кушать – да. Сэндвич – колбаса.

– Пить? – спросила старуха.

– И пить тоже. Молоко…

Старуха замёрзла разом и как-то… навеки. Застыла, окаменела, как скифская баба, с подносом в руках. Гуревич, решив, что невнятно выговорил слово, приветливо и ясно повторил: молоко. Это слово оказалось легко выучить: халяв. Русское слово «халява», как выяснилось, как раз и произошло от бесплатной раздачи молока еврейской бедноте Одессы: «Халяв привезли!»

– Ноу холодный! – заботливо пояснил он. – Догреть кастрюлька вон тот.

Раздался грохот выпавшего из её рук подноса с бутылочками. Какие-то разбились, другие раскатились по полу. Старуха завизжала, глаза её закатились, голова упала на грудь… и психиатр Гуревич подскочил и запрыгал на ближних подступах, опасаясь всего и совершенно ничего не понимая в данном случае острого психоза.

Старуха ринулась к конторского вида тумбе в углу, сорвала телефонную трубку и стала что-то исступлённо кричать в неё непереносимо визгливым голосом. В трубке – это было слышно даже с того места, где привалился к стене зыбкий, как водоросль, Гуревич, – тоже страшно закричал мужской голос. А бабка продолжала вопить даже тогда, когда там, на другом конце провода, мужской голос сменился женским.

Гуревич окоченел. Он всегда коченел в случаях травматических недоразумений, просто в деревянный чурбак превращался.

Катастрофа! Случилась какая-то катастрофа с этим гребаным сэндвичем, понял он. Нет, на сэндвич она не реагировала. Тогда что же – с молоком? Или с тем, что он подогрел это чёртово молоко именно в той чёртовой кастрюльке?

Старик с умеренным интересом разглядывал заходящуюся в похоронных воплях супругу, и все это длилось и длилось, как – банально, но, увы, очень точно – как в ночном кошмаре, когда ты не в силах проснуться и тебе кажется, что на груди сидит свинцовой задницей какая-то потусторонняя сволочь.

И всё это было лишь прелюдией к настоящему кошмару.

Минут через десять снаружи долбанули дверь и в дом ввалились семеро страшных бородатых мужчин – огромных, плечистых, в чёрных кипах, совершенно одинаковых (в мозгу у Гуревича слабой тенью мелькнул детский мультик… что-то было такое: двое из ларца одинаковых с лица?).

Дальше он помнил плохо: память лепила что ни попадя. И то сказать – сон есть сон, его не смонтируешь по собственному желанию, не сморгнёшь, как ресницу.

Всё-таки ясно одно: орать-то они орали, но сильно его не били. Так, наподдали чуток и спустили с лестницы. Да и лестница там – смех один, два пролёта. Это вам не наш парадный питерский ранжир. То, что он приложился физиономией о перила, – так это просто равновесие потерял. Когда его волокли за шиворот к двери, а потом толкали в зад, спихивая с лестницы, он успел порадоваться, что приобретённый в пролетарской школе опыт избиваемого еврея даром не прошёл: сгруппироваться и катиться, закрыв руками голову.

…Синяки держались недели две. Но все это – чепуха, мелочь по сравнению с тем убытком, в который, как выяснилось, он вверг святое семейство. Как объяснил Слава Рубакин (тот, с аппаратурой на груди и с Шолом-Алейхемом на закорках), поступок Гуревича можно сравнить только с ядерной атакой на столицу какой-нибудь империи.

– Ты что, маньяк? – ахнул Слава, когда цветастый сине-желто-зеленый Гуревич пересказывал ему, криво ухмыляясь, происшествие. – Я ж тебя предупредил: семья религиозная. Ты… ты что, совсем ничего в религии не рубишь? Не вари, блять, козлёнка в молоке его матери, хотя бы это ты знаешь? Молочное с мясным здесь не канает, близко даже не лежит, потому и холодильники разные! Понятно, что тебе не заплатили: эти бедняги должны теперь кашировать всю кухню под приглядом раввина, а может и весь дом кашировать!