Когда иллюстрацией к его мыслям раздался грохот, Гуревич дёрнулся, обернулся и увидел голого Арончика с двумя кастрюлями, в одну из которых тот успел покакать. Оба одновременно взвыли: Арончик от восторга, Гуревич – от кастрюльного ужаса.

Так началась эта кромешная неделя.

В старике было столько сокрушительной энергии, что никакие лекарства не могли его угомонить, а увеличить дозы ещё не сдавший экзамена Гуревич не решался. Старик весело плевался в Гуревича кашей, бросался подушками, норовил содрать с себя подгузник и любой предмет мебели или кухонной утвари считал пригодным для того, чтобы справить нужду. Он ненадолго умолкал, когда ему читали вслух Гейне – хвала всем богам, в школе у Гуревича, кроме английского, факультативно преподавали немецкий. И потому, как усталый шарманщик, он без конца крутил и крутил «Лореляй», задолбленную в шестом классе: «Ихь вайс нихьт вас золь ис бедойтн, дас ихь зо траурихь бин…».

– У тебя ужасное произношение! – говорил Арончик. – Умляут! Фонетическое явление – умляут! «Песнь о Нибелунгах»! «Парцифаль»! Я тебя научу, ты, старая кляча! Произношение ни к чёрту!

Ночами Арончик почти не спал, и на третью бессонную ночь Гуревич серьёзно подумывал о том, чтобы привязать его к кровати, – он валился с ног и боялся забыть прикрутить газ или закрыть кран с водой, – короче, затопить или взорвать к чертям собачьим весь этот их гребаный посёлок. Бывший профессор скакал по дому, как обезьяна, хохотал, часами цитировал научные и поэтические, судя по рифме, тексты и время от времени вдруг переходил на разумный иврит.

«Пошли к блядям!» – весело выкрикнул однажды. Расхохотался, глядя на неописуемое выражение лица Гуревича, и с тех пор частенько повторял, хлопая няньку по худому плечу: «К блядям, камерад, к блядям!»

«Пять-сот… Пять сотен, – говорил себе Гуревич. – Пяток сотенок… милых, красивых, любимых…»

За день до возвращения старухи, скармливая Арончику утреннюю кашу и отирая с лица овсяные плевки, он вдруг расплакался, как идиот: вспомнил маму, свою энергичную властную маму, которая умерла от сердечного приступа прямо в своём кабинете, над пациенткой, в прекрасном возрасте сорока восьми лет. Он готов был уйти пешком куда глаза глядят, оставив Арончика запертым, и пусть раскурочит и обосрет всю квартиру, от «Бехштейна» до люстры. Хрен с ними, с деньгами. У него жена, дети, ему хочется жить!

Остался… Вернее, просто не было сил двигаться. Он таскался за Арончиком по квартире, отнимая у того фен, ножницы, вилки-ножи, рулоны туалетной бумаги, удивляясь, как много вещей в обиходе нормального человека смертельно опасны в руках безумца.

…В день, когда старуха должна была вернуться, Гуревич уже неудержимо спал на ходу. Теперь он понимал, что значит пытка лишением сна. Он смотрел на ходики с кукушкой каждый час. Потом каждую минуту… Он так волновался, чтобы с автобусом не случилась авария!

Наконец всё тот же зять привёз весёлую и отдохнувшую тёщу домой. И вслед за ними длинным хвостом в дом потянулись соседи. Всё это были старые люди, клиенты Гуревича разной степени готовности. Один из них, крохотный старичок с большой лысой головой, пришёл почему-то босой, видимо, прямо со своего огорода. Соседей рассаживали на диванах, подставляли им кресла и плетённые качалки; карлику выдали детскую табуретку из прихожей, и он её весело оседлал – наверное, был с ней хорошо знаком. Это всё были друзья дома. Все они, как выяснилось, набежали для небольшой пресс-конференции на тему: «А как там Циммерман?».

Арончик, умытый, накормленный и переодетый Гуревичем в чистое, в кои-то веки смирно сидел в кресле, как именинник, слегка обалдев от количества публики. А в соседнем кресле сияющая Рахель рассказывала о каких-то там «наших».

– Ну как там Циммерман? – спрашивал головастый карлик. – Даёт всем жару?

Как понял Гуревич по всеобщему ажиотажу, некий их земляк Циммерман был матёрый научный гуру в Технионе, то ли химик, то ли физик, лауреат то ли нобелевки, то ли абелевки, специалист по турбулентности. Он «всем давал жару».

С сиротским своим узелком на коленях Гуревич сидел в дальнем углу на табурете и засыпал, поминутно прядая головой, как старая кляча. Он мечтал отчалить. Мечтал выйти отсюда, доползти до автобусной остановки и лечь прямо там на скамейку. Но сидел: больше всего он боялся, что хозяева во всеобщем радостном подъёме забудут заплатить.

Угрюмый зять, обнаружив, что в люстре перегорела одна из лампочек, приволок из кладовки стремянку, расставил её посреди гостиной и взобрался на самый верх, – потолки здесь были роскошные, почти как в коммуналке Сениного детства, – и пока Рахель отвечала на вопросы соседей, зять выкручивал и вкручивал, попутно проверяя на вшивость, остальные лампочки.

– Ну а ты, Арончик, – спросила Рахель, озорно улыбаясь. – Как ты здесь, не замучил Шимона?

– Он хороший! – крикнул Арончик. – Мы ходили вместе какать! Но произношение у него ни к чёрту. Умляут совсем паршивый!

Все закивали, снисходительно посматривая на бывшего профессора по средневерхненемецкому диалекту. Тот сидел чистенький, весёлый, нежно гладил морщинистую руку вернувшейся супруги. Гуревич уже не мог улыбаться. Он, с узелком на коленях, остервенело ждал своих денег, честно заработанных семидневной нацистской пыткой.

– Он хороший! – громко повторил Арончик голосом опытного лектора. – Только каждую ночь ходил к блядям.

Шелест старческих голосов разом стих. Воцарилась заинтересованная пауза…

– К-какие бляди… – пролепетал Гуревич в этой мертвецкой тишине. – Ка-акие бляди?!

Кто-то из стариков усмешливо обронил, что, мол, дело молодое, это понятно, но вот оставлять Арончика одного на ночь…

– Одного?! – побледнев, спросила Рахель. – Он оставался один, мой бедный потерянный мальчик?

Гуревич, как всегда бывало с ним в минуты роковые, окоченел и онемел. Он уже не хотел спать: адреналин окатил его с ушей до мошонки и завибрировал в каждой клеточке измученного тела. Он понял, что сейчас его вышвырнут, не заплатив ни копейки за всю эту адскую, адскую неделю наедине с проклятым старым засранцем! И помощи ждать не от кого, разве что свыше…

Свыше она и пришла.

– Вы что, все уже сдурели?! Все, как один? – спросил угрюмый зять с верхней ступени стремянки. – Потеряли разом последние мозги? Что вы слушаете этого безумца! Если б его оставили одного на двадцать минут, весь поселковый совет три месяца сгребал бы дерьмо с этого рояля.

И старички перевели дух, закивали, заулыбались… Турбулентность улеглась.

– Ну, ладно, – сказал головастый гномик и подскочил вместе со своей детской табуреткой поближе к хозяйке дома: – Так что там Циммерман, даёт жару?

В какие только авантюры не пускались творчески активные выходцы из Руси великой! Какой только шухер не наводили на страну и коренное население! Каких только не затевали революций! Впечатление возникало такое, что все они поголовно – и московско-питерские интеллигенты, и простецкий люд из украинской и молдаванской глубинки, – несут в себе гены не местечковых хасидов, а Стеньки Разина да Емели Пугачёва.