Арчегов же быстро вернулся в дом и молча смотрел, как кубанцы продолжают соболезновать хозяину. Прошло с десяток минут, и в доме воцарилась гнетущая тишина — все, кроме хозяина, с недоумением смотрели на генерал-адъютанта, не в силах понять, почему тот застыл соляным столпом. А Константин посмотрел во двор и увидел бешено скачущих верховых. И повернулся к старику, держа краем взгляда окно.

— А ведь я тебе сына привез, Павел Николаевич, живого и здорового.

Тихие слова буквально подбросили казака с постели. Глаза вспыхнули безумным огнем. Из груди вырвался крик:

— Микола жив?!

— Нет, Гриця…

— Шуткуешь, ваш бродь?! Я его тут своими руками обмывал!

Отчаянная надежда в глазах сменилась бешеной яростью, но Константин видел, что сделал. Во дворе началась самая настоящая заматня среди местных станичников — враз побледневшие, одни шарахнулись от бегущего к дому Пляскина, другие лихорадочно крестились.

— Смотри! — Арчегов отошел в сторону, стараясь быть рядом с отцом и девчушкой. Громко затопали сапоги.

— Гриця!

— Сыну…

Широко раскинув по сторонам руки, генерал успел подхватить сомлевшую девчушку и рухнувшего на пол старика. Крякнул от двойной тяжести и громко попросил:

— Да помогите же, господа!

Все разом очнулись, засуетились, захлопотали. Науменко схватил ковшик с водой и плеснул на старика, затем на девчушку. Казак чуть слышно застонал, а Константин облегченно вздохнул — сердце выдержало. И чуть не рассмеялся, несмотря на трагизм ситуации.

Станичный атаман оказался на диво крепок, но пернач из руки выронил. Он уставился на Пляскина вытаращенными глазами, быстро крестился и при этом вычурно бранился, словно старался отогнать морок. И Константин понял, что медлить нельзя, — старик пришел в себя.

— Ты, Павел Николаевич, двадцать лет назад девку обрюхатил в Забайкалье. Дите ведь бросил, а мать в горячке померла. Гриця, как ты и желал тогда! Так что не шутковал я…

— Сыну, — только и смог сказать потрясенный отец и, упав на колени, обнял обретенного сына за ноги, прижавшись всем телом, словно чего-то боялся и искал защиты.

— Лихой у тебя сын, Павел Николаевич, — объединенными усилиями они с Пляскиным, который тоже вышел из столбнячного состояния, усадили старика на кровать. — Семь пластунов всего было, но кинжалами ночью в декабре чешский бронепоезд взяли!

Изумленные взгляды присутствующих, и особенно девичий, скрестились на смущенном Пляскине. Но подхорунжий тотчас отозвался:

— А первым в бронепоезд ворвались вы, ваше высокопревосходительство, и в схватке трех чехов зарезали!

Константин почувствовал себя неловко — матерые казаки, сами знатные убийцы в молодости, смотрели с непритворным уважением. В их головы не укладывалось, что хоть и молодой генерал, но как простой пластун кинжалом орудовать может.

— Тогда Григорий Павлович от награды отказался, попросив мою жену найти ему отца. Та слезно умоляла меня… А я свое слово сдержал! Ведь так, Павел Николаевич?! А то шуткуешь!

— Прости, — старик качнулся и развел руки, словно хотел обнять. Но тут же дернулся, вспомнив, с кем говорит. Но Константин чиниться не стал — сам раскрыл объятия и был сдавлен с такой неожиданной силой, что закряхтел.

И, вырвавшись из медвежьих лап — кто бы мог подумать, что у казака осталась такая сила, наверное, на адреналине сейчас появилась, заговорил по-генеральски громко и торжественно.

— По воле его величества государя Михаила Александровича и по представленному от Сибирского правительства праву награждаю подхорунжего Ярошенко Григория Павловича орденом «За освобождение Сибири» второй степени. Награда офицерская, но и подофицеры ею также награждаются. В особых случаях. За такой, как взятие вражеского бронепоезда.

Сняв с себя крест, он прицепил его на черкеску Пляскина, ставшего теперь Ярошенко, обнял и шепнул, но так громко, что все услышали, а казачка зарделась маковым цветом.

— Ты к ней присмотрись, олух, хорошая жена будет. А то Нине Юрьевне скажу, она враз тебя…

Отстранился, с улыбкой посмотрел на смущенного ординарца и добавил сварливым голосом:

— Ты че творишь-то? Автомобиль загубил, за отцовым домом не смотришь! Три дня отпуска тебе даю, на обратном пути лично проверю. И смотри у меня! А нам пора отплывать…

Катер ходко шел к миноносцу, провожаемый населением всей станицы. А Константин не спускал взгляда от двух фигурок — то его верный Гришка обнимал чудом обретенного отца.

— Теперь здесь разговоры месяц утихать не будут, — с усмешкой произнес Колчак. Константин пожал плечами.

— Пусть говорят, а нам с вами, Александр Васильевич, войну выигрывать нужно. Да-да, она неизбежна, хотя время выиграем. И желательно победить не воюя…

— Это каким же образом? — Колчак искренне удивился.

— Есть такая весьма коварная штука, сильно любимая англичанами и американцами. Стратегией непрямых действий называется. Вот пусть они ее, родную, вместе с нашими большевиками, на своей шкуре и почувствуют. Но я почему-то уверен, что отвертятся, подставив за себя других — поляков, немцев и прочих там французов. Но для нас это не важно — нам нужно спасать свою державу!

Иркутск

(29 июля 1920 года)

— Почему ты ничего раньше не поведал? — Фомин говорил глухо, бесцветным голосом. Лицо генерала стало просто окаменевшим, без малейшего следа переживаемых эмоций.

— А зачем? У тебя своя голова на плечах, и ты должен не просто думать, но анализировать, отделять зерна от плевел, не принимать опрометчивых решений. А если что и решил, то идти до конца, прилагая максимум усилий для достижения если не цели, то хотя бы нужного результата.

— Почему ты мне никогда не говорил правды?

— А зачем она тебе нужна, Семен Федотович? Если она не укладывается в твои представления, ты ее просто не замечаешь или игнорируешь. Но это в лучшем случае. А в худшем…

— Ты имеешь в виду майские дни в Иркутске?

— И это тоже. Глупости сплошные! Так топорно перевороты не затевают, курам на смех! Только люди зря погибли, и какие!

Арчегов заскрипел зубами, стиснув кулаки. Фомин еще более поник, на почерневших щеках заходили желваки.

— Ты, Семен Федотович, никогда не достигнешь уровня твоего дружка в этих делах. Ты спрашиваешь, почему я тебе не доверял?! Да потому и не верил, что тебя этот немец как кондом использовал, а потом за ненадобностью вышвырнул. Помнишь ли ты тот самый первый день, когда мы все вчетвером встретились. Так вот — уже тогда Шмайсер две оговорки допустил, а я их обмозговал тщательно. И понял…

— Что ты понял?!

— А то, что он не мерзавец или подлец, как ты сейчас думаешь, а очень грамотный офицер, пусть и враждебной армии. Ты одну фразу немецкую знаешь — «Дойчланд юбер аллес»?