«Да уж, уберете… Если я не уберу, матери придется до глубокой ночи корячиться… Тебе же, конечно, дела нет до того, что из-за шума она уже второй час не может уложить Лу. И куда подевался твой очаровательный акцент?»

Но вслух она сказала:

– Девочки, а коньяк у нас еще остался?

Не расслышав посреди всеобщей болтовни ее вопрос, разгоряченные кобылы вывалили на балкон, кто курить, кто подышать воздухом.

Коньяк остался.

Проводив девочек до лифта, Ольга вернулась в квартиру, скинула в коридоре красивые туфли и нежно прильнула к сестре.

– Ты моя золотая… Устала, наверное? Хлопочешь все. Я такой маленькой себя чувствую рядом с тобой, будто в детство попала. – И пьяная Олька принялась приторно всхлипывать.

Галина почувствовала восхищение: ни слегка поплывшая под глазами краска, ни мятая рубашка, ни это хмельное присюсюкиванье, казалось, не могли испортить ее сестру.

«Как же она легка, как желанна! Желанна любому мужику!»

– Давай еще по маленькой, сестренка? – подмигнула Галина. – Я завтра попозже на службу пойду.

И понеслось.

Покончив с коньяком, сестры допили все оставшееся на столе спиртное.

Непринужденно украшая свой рассказ то французскими, то английскими оборотами, Ольга поведала сестре переливчатую историю о том, как, уехав, работала по ночам официанткой (скрывая это от семьи), о том, как сложно давался на практике чужой язык, о том, как подцепила в кафе своего первого серьезного покровителя, женатого и дурно пахнувшего немолодого француза, как он оплачивал ее обучение в академии, где она и получила специальность, которая дала ей возможность самостоятельно вырваться на другой уровень жизни.

Она рассказала, как украдкой красилась тестерами в больших магазинах, как вынуждена была делить комнату с наркоманкой, про классные вещи за два евро и никем не востребованный телефон в дни рождения, про свидания вслепую и секс с множественными синяками и ушибами, про самые роскошные рестораны и клубы мира…

Рассказала она и о том, как ее унижали, как порой она выбегала за два квартала до дома из такси, потому что ей нечем было расплатиться, – и все это она говорила играючи, будто бисер на столе пальчиком перебирала.

Полгода назад сестра перебралась в лондонское представительство крупной компании и буквально через месяц встретила на светском рауте Амира.

С этого момента Олькиной исповеди предметы стали расплываться перед глазами Галины. Уже не чувствуя тело, она добрела до спальни и свалилась рядом с давно уснувшим, лишь коротко показавшимся на кухне Мигелем.

– Любовь моя, – сказала она ему.

Поведя носом и что-то буркнув во сне, он перевернулся на другой бок.

Проснулась Галина от скверных трелей будильника.

Мигеля рядом не было.

И Лу в кроватке тоже.

«Ясно, гаденыш… Один ушел гулять с малышом, чтобы мне стыдно стало…»

Пытаясь побороть тошноту и головокружение, Галина встала с кровати и отыскала на стуле домашний халат. От синего, вытертого местами плюша тянуло (а с похмелья особенно резко) молочной смесью.

Дойдя до двери, Галина вдруг вспомнила, что в доме теперь живет загадочный гость.

Глядя в мутное и лживое зеркало трюмо, наспех привела себя в порядок.

Из кухни тянуло спасительным ароматом кофе.

Свежая, цветущая Ольга весело гремела чашками.

– На работу не опоздаешь? – не оборачиваясь, спросила она. – У тебя там все старый Моисеевич верховодит?

– А где Амир?

– Давно уехал по делам.

Тонкая, как ивовый прутик, звонкая, как капель, воздушная в своем изумительном шелковом пеньюаре, ножом для чистки овощей сестра кромсала кусочки вчерашнего торта.

– Давно встала?

– Часа два назад. Твою Катрин я покормила.

– Спасибо. Она сама себя кормит, чай, не грудная. Чем кормила-то? – вяло усмехнулась Галина, наливая воду в стакан.

– Торт она ела.

– Там же йогурт и апельсиновый фреш в холодильнике! Неужели вы не нашли?

– Говорю же, она ела торт.

Не видя ни в чем проблемы, которую она же и создала, Ольга, слегка пританцовывая, поставила на стол турку с кофе и огрызки вчерашнего торта.

Из-за физического недомогания у Галины не было сил спорить с сестрой.

Она села на диванчик и принялась рассматривать Ольгу, словно видела ее впервые.

Нет, это был сон: все эти толстые бородавчатые мужики и пакетики с наркотой…

Перед ней кружила фея.

Она присвоила себе материну былую красоту и бабкин острый язык, а еще такой забытый звонкий отцовский смех, пухлые губы и свежесть подростковой кожи, роскошь чопорных бутиков и буйную легкость сирени, порочность, не требующую лишних слов и движений, и невероятную, искрящуюся энергию, которая, окутывая все вокруг невесомым облаком, делала это все лишенным смысла по отношению к ее безупречности.

Глотая безвкусную воду, Галина поняла, что видит перед собой себя же, восхитительную, против всякой жизненной логики чистую, такую, какой должна была стать, но не стала.

Когда-то, темной майской ночью, пока сестры спали в своих кроватках, ее безбожно обокрали.

Тот бес, чем-то похожий на Амира, прежде чем вылететь в окно, на миг задумался, вернулся и положил мешочек с сокровищами у изголовья младшей сестренки.

После ночи со сказкой все стало потихоньку налаживаться.

Мать и дочь будто вступили на хрупкий, только затянувшийся лед озера.

Анька больше не допрашивала мать, не проверяла, принимает ли та таблетки, зато частенько брала на себя уход за кошками.

Во время своих отлучек Варвара Сергеевна испытывала облегчение, правда, запоздавшее настолько, что теперь ее не покидало ощущение, будто она не выполнила с утра какую-то незаметную, но важную работу.

– Варя, голубушка, – встретив ее на лестнице, всплеснула руками старушка-соседка с верхнего этажа. – Как же ты расцвела! Десяток лет будто скинула. Хотя ты и так красавицей была, вот такой… – Она забавно вытянула шею и огладила себя руками по бокам. – Поправилась ты, по-настоящему поправилась! – многозначительно добавила соседка и, дабы избежать неловкости, поспешила к себе на третий этаж.

Отныне, что бы ни происходило вокруг Варвары Сергеевны, одна эсэмэска Валерия Павловича меняла все разом, будто черно-белая картинка заполнялась цветами, веселыми кляксами и забавными надписями.

После концерта в парке и ночи с Анькой все стало меняться.

Ее мир становился цельным.