Первая песня, робкая, негромкая, простоватая в своем рисунке, была, как поняла Варвара Сергеевна, приветствием.

Раздались жидкие аплодисменты.

Босоногая певунья с достоинством поклонилась.

Посетители вопросительно молчали.

Не дав паузе затянуться, она запела вновь.

Вторая песня, как разгон к предстоящему прыжку, фраза за фразой, куплет за куплетом, наполнилась удивительной, стремительно раскрывавшейся энергией.

И уже через несколько минут Варвара Сергеевна, будто заснув наяву, утратила чувство времени.

Во власти этого голоса, сладкого, дерзкого и необычайно сильного, а местами боязливого (будто слепой на ощупь прокладывал себе путь), пространство небольшой террасы расширилось до невероятных размеров.

Валерий Павлович взял Варвару Сергеевну за руку, и они полетели куда-то, где никогда еще не были.

– Держи меня, Валера, – сказала она словно бы про себя.

– Я с тобой, – донесся его ответ.

Зашумели невиданные моря, предсмертно закричали раненые птицы, проснулись ночные цветы, заплакала рассветная роса, и белый старушечий саван превратился в подвенечное платье.

Цыганка все пела, а Варвара Сергеевна, как под гипнозом, смотрела на ее лицо.

Черные стрелки на верхних, тяжелых веках, как линии дорог, уходили в неизвестность, навстречу густым бровям – дремучим и диким. Глаза-агаты словно были подарены когда-то этой скиталице турецким султаном, полюбившим только раз и против всяких правил, а потом его мастер изготовил в память о ней веер наподобие ее ресниц, губы, как лава беснующегося вулкана, скрывали в себе то, что не может постичь человеческий разум, но прежде всего – голос, конечно, голос… В нем звучала и скрипка, уцелевшая в веках, били бубны и барабаны давно исчезнувших племен, тревожилась флейта пастуха, рыдало фортепьяно полоумной графини, крутилась треснувшая пластинка последней компаньонки великой Пиаф, плакал ребенок, ворчала гроза и разбивался вдребезги флакончик туберозы женщины с алыми губами, сидевшей за соседним столиком…

В этом голосе была вся безнадежность и вся надежда человеческой жизни.

– Варя, что это за дивный язык, на котором она поет?

– Я не знаю… Какой-то романский.

Когда наступила тишина, Варвара Сергеевна опустилась на землю и поняла, что давно уже плачет.

Постепенно терраса кафе заполнилась обычными звуками и движением.

Варвара Сергеевна и Валерий Павлович обнаружили себя за пустым столиком и поняли, что так и не успели сделать заказ.

Когда певица в мокрой от пота, налипшей к спине цветастой блузе наконец присела на придвинутый для нее кем-то стул, к ней уже спешила управляющая заведением.

Она решительно схватила цыганку за локоть и стала ей что-то выговаривать.

На усталом лице певицы застыло выражение блаженства.

Она встала, молча стряхнула с себя наманикюренную руку управляющей и неторопливо направилась к выходу.

На террасе раздался свист.

– Эй, дамочка, куда вы ее? Пусть поет!

– Да! К нам друзья уже едут, оставьте цыганку!

– Проверьте свои кошельки, вдруг это был массовый гипноз?!

– Никита, где мой мобильный? Он же здесь лежал!

Началась суета, переходящая в панику.

Большинство посетителей требовали вернуть певицу, но некоторые на полном серьезе принялись ощупывать свои карманы и рыться в сумках.

Варвара Сергеевна бросилась к выходу.

Но цыганка исчезла, будто растворилась в гуще деревьев парка.

Потрясенные Варвара Сергеевна и Валерий Павлович, так и не сделав заказ, решили пройтись по городу.

Почти всю прогулку они молчали.

Когда на противоположной стороне дороги показался дом Варвары Сергеевны, уже смеркалось.

Они остановились.

– Зачем это нам, Валер?

– Зачем? Не знаю… Ты мне желанна, – вдруг выпалил он.

– Что? – переспросила она.

Валерий Павлович помолчал, словно прокатав на языке это слово, прежде чем дать ему вырваться наружу.

– Желанна.

У Варвары Сергеевны, в который раз за этот долгий, фантастический день, участилось сердцебиение, вспотели ладони, закружилась, будто во сладком хмелю, голова. Она представила, словно со стороны, свое тело, на совесть вылепленное природой, но уже заметно увядшее, уставшее от одиночества, ненужное даже ей самой.

А Валерий Павлович, поддавшись порыву, продолжал:

– Знаешь, я впервые, сказав это сейчас, понял всю полноту этого слова. Мне сложно выразить, не мастер я в словах… Варя, черт побери, я просто хочу, чтобы ты была!

Варвара Сергеевна окончательно смутилась.

Слезы, в последние дни ставшие такими близкими, снова набежали на глаза.

А потом был поцелуй…

Из таких, какие долго потом грезятся между сном и явью: то ли отрава, то ли нектар, минутная драгоценность, запечатлевшаяся сразу и навсегда в самом потаенном уголке души.

Она почувствовала, что до этого момента никогда не целовалась по-настоящему.

Нет, она не сравнивала Валеру с Никитиным, человеком-машиной для всех, но только не для нее, не сравнивала с мужем, рефлексировавшим, жившим странными мечтами, и тем более с теми редкими, почти случайными мужчинами, близость которых никогда не согревала…

В ней было только «сейчас».

И к этому «сейчас» давно уже опоздали вопросы и размышления.

И был еще город.

Был воздух.

Люди и деревья.

И окна на втором этаже ее дома, в которых горел свет.

Галина мучительно долго выбирала подходящий к случаю ресторан.

Великосветский нищеброд Разуваев был бы в этом деле наилучшим советчиком, но после Баха, а точнее – того, что за этим последовало, она не готова была возобновлять отношения, даже заочно.

Неожиданно помог Родион.

Вернувшись с Гоа, он позвонил и вежливо, чуть ли не ласково попросил у нее разрешения провести с дочерью воскресный день.

Встретившись с ним у ворот центрального городского зоопарка, Галина восприняла своего бывшего на удивление спокойно.

«Если время и не лечит, то уж точно все притупляет».

Родька заметно похудел, его кожа приобрела завидный золотисто-бронзовый оттенок, он был небрежно и с большим вкусом одет.

«Порода… Этого у него не отнять».

Перед глазами мелькнул образ Мигеля, которого она с трудом отучила от рубашек канареечной расцветки и регулярных посещений копеечных магазинов, притащившихся сюда из Европы.