«Значит, арестовывать меня не собираются, – заключила Катя. – И на том спасибо».

* * *

Офицер легко взбежал по выложенным мозаикой ступеням и позвонил в звонок. Ему быстро открыли – значит, ждали. Катя успела бросить взгляд на окно квартиры Ливен на втором этаже. Как и все окна в доме, оно было затемнено, ни огонька – от налетов.

– Прошу, входите, фрау.

Гестаповец распахнул перед ней дверь подъезда.

– Я полагаю, вы знаете, куда идти, – предположил со скрытой насмешкой.

– Да, мне известно, – сухо ответила Катя, поднимаясь на второй этаж по мраморной лестнице.

– Если у вас есть какие-то обстоятельства, связанные с состоянием здоровья, например вам требуется небольшой отдых или дополнительная медицинская помощь, – предупредил офицер, – скажите. Представитель рейхсфюрера учтёт ваши пожелания.

– Представитель рейхсфюрера сведущ в медицине? – Катя удивилась.

– Представитель рейхсфюрера – дама, и весьма хороший врач, – сообщил офицер. – Так что вам предстоит дамский разговор, – добавил он со скрытой иронией.

Они поднялись на площадку второго этажа. Вот и дубовая входная дверь, хорошо знакомая Кате. Офицер потянул за круглую медную ручку.

– Входите. Вас ждут.

– Катрин!

На пороге Катя увидела княгиню Ливен. Она сразу заметила, что бывшая преподавательница осунулась, побледнела. Она была явно напугана, но старалась держаться спокойно.

– Катрин, я всё испортила, простите меня! – воскликнула Дарья Александровна, умоляюще прижав руки в груди, так что вышивка на темно-голубой блузе заметно смялась – Я всё спутала, я забыла. Мне ни в коем случае нельзя было доверяться тому шоферу в такси, вы же меня предупреждали. Но я так испугалась, что я всё забыла, я думала, он порядочный человек, – оправдывалась Ливен, – что он поможет мне. А он отвел меня в полицию! – возмутилась она, всплеснув руками. – Бессовестный молодой человек!

– Это я виновата, Дарья Александровна, не вините себя, – поспешила успокоить её Катя. – Мне надо было принять во внимание вашу неопытность и возраст и не подвергать вас ненужному риску. Мне нужно было бы действовать самой…

– Мне сказали, – взяв её за руку, Ливен наклонилась к ней, – вы вернулись, чтобы освободить меня. Вы остались благородной дамой, Катрин, как бы они там, в Москве, эти безбожники ни старались переделать вас под себя.

– Пожалуйста, проводите гостью, – офицер прервал Ливен. – её ждут.

«Да, верно негоже стоять на пороге, – подумала Катя. – Неизвестно, кто ещё может слышать этот разговор. Хотя наверняка большинство жителей дома уехало из столицы, чтобы спастись от налетов. Да и гестапо позаботилось, чтобы лишние свидетели исчезли, хотя бы на время».

– Да, я разговорилась, разговорилась не вовремя, – Ливен прижала к глазам платок, вытирая выступившие от волнения слезы. – Идемте, Катрин, вас действительно ждут. Сюда, сюда, вы же знаете, в комнату.

Катя прошла по знакомому ей коридору между тускло освещёнными картинами на обеих стенах, поблескивающих золотыми рамами на темно-синем шелке. Вошла в комнату. И вдруг… Напротив на комоде под зеркалом она увидела… портрет князя Белозёрского в украшенной драгоценными камнями раме. Его освещала одинокая свеча в подсвечнике. Удобно усевшись с другой стороны, кошка Маруся деловито облизывала лапку. Когда Катя вошла, она прекратила свое занятие и сидела неподвижно, глядя на Катю ярко-зелёными с желтизной глазами.

Это было так неожиданно – Катя почувствовала, что её как будто пронизал электрический ток. Она неотрывно смотрела на портрет. На какое-то время она забыла, где находится и зачем пришла в этот дом. Она забыла, кто она теперь, сколько лет прошло, сколько всего было пережито. Тоненькая заплаканная девочка в скромном сером платье перед постелью умирающего отца в госпитале – такой она видела себя сейчас. Рука Григория, украшенная золотым перстнем с сапфиром, ложится ласково на её хрупкое, вздрагивающее плечо. «Екатерина Алексеевна, не отчаивайтесь. Мы вас не оставим, будьте уверены, мадемуазель».

– Гриша, Гриша!

Ком подступил к горлу, она уже готова была разрыдаться, слезы туманили глаза. Катя бросилась к комоду, взяла портрет в руки, кошка испуганно соскочила на пол.

– Я так давно не видела твоего лица, – прошептала она. – Я так давно не видела твоего лица. Если только во сне. Да и то редко. Я плохо сплю, ты знаешь… – Потом, сообразив, повернулась к Ливен, слезы без спросу струились по её впалым, бледным щекам. – Откуда? – спросила она срывающимся голосом. – Откуда это у вас, Дарья Александровна. Вы не показывали мне в прошлый раз…

– У меня не было этого портрета в прошлый раз, – пожилая княгиня виновато развела руками. – Мне его дали…

– Кто? Он же стоял…

– Ты права, Катрин, этот портрет Гриши стоял в спальне княгини Алины Николаевны в их доме на Невском, она отдала его мне, когда мы виделись с ней в последний раз в Петербурге, просила сохранить. Как будто предчувствовала что-то…

Прижав портрет Грица к груди, Катя смотрела вниз, в изъеденный молью красный ковёр между потертыми бархатными креслами, и не могла решиться поднять голову. «Не плачьте, Катрин, генерал сказал, что позаботиться о вас. Князь Григорий Александрович никогда не забывает своих обещаний. Пойдемте, я помогу вам умыться и дам лекарство», – голос сестры милосердия в госпитале, где умер её отец, голос княжны Марьи Николаевны Шаховской! Как бы она могла не узнать его! И в этот момент ей казалось, что она слышит его из мира теней. Так привыкла она за все эти годы думать, что Маша умерла, и именно она виновата в её смерти. Сейчас ей казалось, только найди в себе смелость, взгляни – и призрак исчезнет, растает. Это только память играет с ней злую шутку. И хотя разум подсказывал, что это не так, она же была в доме фермера в Коуволе, ей сказали, что Маша жива, она даже надела на себя её одежду, вместо своей, которая промокла, – да и сейчас стоит в ней. Но встретиться вот так, лицом к лицу, нет, морально она никак не была готова. Надо отважиться, надо взглянуть на неё. Ведь сколько раз прежде, возвращаясь мысленно в прошлое, Катя желала этой встречи, желала объясниться с Мари, желала, чтобы Мари её простила. Груз вины тяжело давил на плечи, хотя и сама она толком не могла бы сказать, в чем она была виновата.

– Это я дала Дарье Александровне этот портрет, – Маша прошла в комнату и приблизилась к ней.

Аромат духов, знакомый ещё с Петербурга, мягкое очарование голоса, округлые, ласковые интонации, безупречное произношение, от которого Катя уже отвыкла в Москве. Это Маша, это она…

– Я подумала, Гриц когда-то соединил нас, потом он стал причиной нашего разлада, но, может быть, на этот раз он поможет нам понять друг друга, ведь