— Конечно! — По заметному воодушевлению, с каким прозвучал ответ, было понятно, что искомое найдено. — В вас жива надежда. И вас только двое. Поэтому, — голос стал твёрдым, — держитесь крепче. Я хочу дать вам вторую жизнь.

— Как?

— С усилием… Это будет мне стоить очень дорого, поверьте, но я попробую. Будьте мужественны, когда увидите процесс со стороны. Я потяну штопор. Огромный штопор ввинчен в ваше здоровое тело. И давно. То, другое, похоронят. Оно останется неподвижным, и никто ничего не заметит. А вас… настоящего… я вытяну. Будете жить. Для тех, кто любил вас. Для тех, кто и сейчас помнит лучшее. О ком не знали и не могли знать. «Моё реноме хуже, чем я сам» — «Фигаро», вспомнили? — Янковский кивнул. — Измените себя, пожалейте наконец о многом в жизни. Протяните из пропасти руку. И тысячи рук вырвут вас из неё.

— Думаете, смогу?

— У вас есть возможность, которой не может быть у человека. Цените. Проживите по-другому остаток жизни. Большой остаток. И станьте другом своей душе. Душе, которую часто гнали прочь.

— Для чего я должен сделать это?

— Вы хотели спросить — для кого? Для себя.

— А вы?

— А что я? Нас тоже двое. Боюсь даже думать о третьем, хотя порою кажется. Иногда второй берёт верх, и тогда… тогда я становлюсь чудовищем. Для своих близких, для тех, кто рядом. А после этого мне больно. Очень больно. Душа стонет. Правда, есть ещё те, кому удалось навсегда побороть второго себя. Я не встречал, только читал о таких.

— Так сделайте себе то, чем хотите помочь мне!

— Некому. Некому, дорогой мой. Никто из людей не посмеет прийти на помощь мне. Видно, в этот раз Боливару суждено нести двоих…

Вдруг они оба услышали странный нарастающий звук. Как будто удары невидимого маятника, перемежаясь с шипящим звуком переводимых стрелок, приближали к ним таинственные часы.

— Пора, — тихо сказал Сергей. — Время пошло вспять. Отнеситесь к отпущенному бережно.

Окружающее начало отдаляться. В последнюю секунду Янковский увидел в своих руках книгу. Старую потёртую книгу. Из того самого хранилища. Он понял, почему она потёрта. В то же мгновение до него донеслось:

— Терпите.

Тяжело вздохнув, с усилием Сергей начал выкручивать штопор. Сначала лопнула кожа на затылке. Затем медленно, словно сопротивляясь, тело, повторяя в точности очертания актёра, стало выползать из того, что должны будут похоронить.

Когда все было кончено, уже на скамейке у Чистых прудов, Янковский спросил:

— А вам-то, вам для чего это было нужно?

— Знаете, женщины в жизни мужчин одинаковы. Они не изменились с начала мира.

— Не понимаю, вы о женской вине?

— Вина не в том, в чём виним их мы.

— В чём же?

— В том, что и последний мужчина на земле будет рожден ею. И они все и постоянно готовят нас к этому.

— Вы имеете в виду, последний по порядку?

— Эх, Олег… Олег… Олег… Бывайте чаще у своих родных.

— Какой Олег? Вы зовете кого-то? — Меркулов склонился над ним. Рядом Сергей увидел врача.

— С вами стало плохо. Сразу, как только вы зашли, — озабоченно проговорил режиссёр. И тут же добавил: — Я решил ставить вашу пьесу. Это хоть немного должно поднять вам настроение.

— Так мы ни о чём не разговаривали сегодня? — в ужасе выдавил Сергей.

— Простите, — тот склонился к нему, — что вы сказали…?

— Скажите, а вам… вам важна память потомков? — тихо произнёс лежащий.

— Да… как-то вообще не думал.

— Спасибо. Значит, я пришёл не зря. Давайте начнём наш разговор. Наш долгий с вами разговор.

«Так, стоп». — Сергей услышал спокойный голос. Уже несколько минут, как он вывалилсяиз тела, изумляясь и не желая того. Неестественно плотная мгла мерцала перед ним, упруго отливая подвижной границей, словно говоря о своей осязаемости. Он и зрительно принимал её за плоскость. Присмотревшись к месту, откуда, как ему показалось, донеслись какие-то слова, Сергей заметил маленькую рамку. Окно, нет, окошечко. Икона! Вот на что она была похожа.

— Я вынуждена повторить. Остановись. Эту главу напишешь не так.

— Как не так? — удивляясь больше словам, нежели видению, спросил он.

— Помнишь — «У водоразделов мысли»?

— Помню, — стараясь сохранять спокойствие, ответил он. — Конечно, помню. Обратная проекция. Иконы. Реально существующее чудо — видимая грань между мирами. Я говорил об этом прежде с режиссёром.

— Прекрасно. И помнишь смысл?

Сергей подплыл к «окну». Сквозь струящийся туман проступало плохо различимое женское лицо. Но, произнося слова и поворачиваясь, оно до удивительности напоминало кого-то.

— Припоминаю. Перспективная картина мира не есть факт восприятия, как утверждают художники, а лишь их собственное требование во имя каких-то отвлечённых мыслей. К примеру, соображений материализма. Художников, применивших к творчеству свою образованность… то, чему учили их. И к духовности эти соображения никакого отношения не имеют. На первом плане по-прежнему стоит зло, замаскированное под красоту и реальность. В фильмах, на картинах и в книгах. Стоит, заслоняя скрытое в глубине. То единственное, что необходимо человеку.

— Ответь мне, мог бы ты в двадцать пять написать такое?

— Конечно, нет.

— А в тридцать?

— Нет. В этом возрасте обычно снимают «Пышку» по Мопассану и только ещё через тридцать — «Обыкновенный фашизм». Даже гении.

— Значит, всё, что написано в молодости…

— Лишь стихи любимому человеку. Лишь зов. Но куда приведёт — неизвестно. А вот откуда он, сейчас я знаю точно. — Сергей подплыл ближе.

— А расточка слога? Роспись кисти?

— Иллюзорна, так же как и разочарование в жизни. Творчества в этих словах нет. Художник, как и токарь, неизменно совершенствует ремесло.

— То есть тампадение и смерть, а впереди жизнь? — Голос показался таким знакомым.

— Отчего же? Необязательно. К тому же ремесленник имеет больше шансов быть услышанным — веский довод… хотя бы для семьи. Поделки, случайно принятые за творчество, по той же причине вызывают восторги зрителя. Но среди них есть бесчестные. Которые обманывают сознательно.

— В чём же разница для зрителя?

— Никакой. Разница в смысле и целях ремесла. И тех, и других Бог отлучил от искусства. Но вторые… мстят Ему за это. Вот здесь падение и смерть. Как в Библии… Но мне предпочтительнее обратная проекция: жизнь и взлёт через смерть. Кажется, такой план у Всевышнего?

— Вот так и напишешь эту главу. Не жди восторгов. Верни утраченное духу читателя. Сделай подарок душе его, тронь. Чтобы получил он Звезду Утреннюю дня безвечернего. Дня лишь с восходом. Пусть он будет ему наградой за двести семьдесят неосторожных страниц.