Кто-то в толпе заплакал, запричитал. На девушку цыкнули: «Замолчи! Не хоронишь». Лодьи одна за другой отходили от берега. Было их около двух десятков. Половина с дружиной да ратными людьми из ладожан, половина купеческих. На середине реки они выстраивались длинной вереницей. Весла убрали, подняли паруса. Те с треском развернулись, набрав в тугую парусину попутного ветра, благо дул с Нево-озера. И расцвел широкий Волхов пестрою лентой парусов. Одни полосатые, где чередовались полосы простого отбеленного холста с ярко-красными, крашенными заморской краской-пурпуром, привозимой с далекого юга. Другие с нашитыми поверх полотна ликами Дажьбога-солнца. На передней лодье, поверх паруса, трепетал на ветру княжий стяг. По алому шелковому полотнищу скакал золотой тур, вышитый искусными руками матери Висты.

Знак этот, золотой тур на алом поле, получил Ратибор от своего отца Храбра, а тот от своего. Так и переходил княжий стяг от старшего младшему, еще с той поры, когда и не было словен в Ладоге, а жили они где-то в лесах на далеком западе. Не раз обновляли стяг руки словенских мастериц. Ведь и шелк не вечен и его съедает неумолимое время, но всегда по алому полю скакал буйный тур-золотые рога, как во времена далекого предка Ратибора – Храбра, от него и стал прозываться княжий род – Храбричи. Ну а простой люд, охочий до всяких переделок, прозвал их Храбрыми, ибо были в княжьем роду люди не робкого десятка. Да оно так и надо. У пахаря судьба – поле пахать, у кузнеца доля – железо ковать, ну а князю на роду написано – воевать. Не даром гусляры-песельники, Велесовы любимцы, поют о княжьей доле: под трубами они повиты, под шеломами они взлелеяны, с конца копья вскормлены. На защиту родной земли. Врагам на погибель.

Чайки с гомоном кружились над лодьями. На берегу, словно птичий базар, шумели люди, но вот и последний парус скрылся за излучиной реки, там где Волхов делал плавный поворот. Берег перед пристанью постепенно пустел. Люди расходились по своим делам, не стоять же на берегу до возвращения. Печаль от разлуки тем и хороша, что быстро проходит, а время такое медлительное с виду, не успеешь оглянуться, принесет новую радость встречи.

Проводив братьев, Горислава заторопилась домой, но и по сторонам глядела внимательно. Вдруг мелькнет Вадимово лицо, он же тоже приходил на пристань отца провожать. «А может я его на торгу повстречаю? – спросила она себя. – Ну а если и не повстречаю, – пожала она плечами, – то хоть одним глазком взгляну на те диковины, что арабские гости привезли. Ну а хоть и не одним, какая в том беда? – привела она новый довод. – Решено, пойду погляжу!» – и она нырнула в крикливую, пеструю толпу на торгу.

Арабы расположились под навесом, натянутым на высоких шестах. В тени были разостланы цветистые ковры, сплошь затканные невиданными узорами. На целой горе подушек возвышался хозяин, тучный, важный старик с рыжей бородой. Одет он был в темно-зеленый халат с широкими золотыми полосами на рукавах. На голове его был тюрбан малинового шелка, а сидел он смешно, по лягушачьи поджав под себя ноги в коротких, мягких сапогах. Горислава не удержалась и тихонько рассмеялась. Никто не обратил на нее внимания. Ладожских щеголих, которые собрались здесь, больше занимала не чудная посадка арабского гостя, а его заморские диковины.

А посмотреть тут было на что. Браслеты, серьги, кольца из золота и серебра. Ожерелья из стекла и камней голубого небесного цвета. Тончайшая, легкая ткань, подобная клочку тумана. Видно арабские рукодельницы научились ткать ее из лунных лучей. «А посуда-то какая! – восхищалась Горислава. – Не чета нашей нашей скудельной*». Медные кувшины с пузатым туловом и узким горлом, прикрытым сверху крышкой, открывающейся как птичий клюв. Такие же чаши, изукрашенные чеканщиком дивными узорами. А рядом сосуды, сделанные из особой глины, которые привозят в страну арабов жители таинственного восточного царства. Они так тонки и прозрачны, что, кажется, просвечивают на солнце. Снаружи и внутри они покрыты белой поливой, на которой художник сочной синей краской изобразил траву, цветы, птиц. Неподалеку были разложены костяные коробочки и маленькие горшочки с красками, мазями, маслами и ароматами. Вот румяна для щек. «Это мне не нужно, – подумала Горислава, – если надо, я себя пощиплю за щеки, лучше любых румян будет.» А вот сурьма для бровей. «Это наверное ей пользуются гадкие киевлянки, чтобы у них брови были соболиными. А я вот назло вам не буду брови сурьмить!» – Горислава хотела показать им язык, но потом передумала. Среди горшочков с маслами и ароматами она нашла знакомый запах шиповника. Не раз Горислава с подругами по осени собирала его ярко-красные, глянцевые плоды. Настой из них помогает от простуды. А Улита рассказывала ей, что далеко за морем, на юге, шиповник выращивают ради цветов. Едва раскрывшиеся бутоны срывают и из лепестков под тяжелыми прессами выдавливают благовонное масло. «Не иначе это оно и есть, – решила Горислава. – А что если насобирать цветов с нашего шиповника? А может попросить тятеньку чтобы купил у араба? Шиповник то колючий, пока насобираешь все пальцы исколешь». Но вот, особенный аромат, которому нет даже названья, поразил Гориславу. Он был как далекий-далекий зов, как воспоминание о чем-то давно забытом, как волшебный сон. «Это мне надо! – встрепенулась Горислава. – Такого во всей Ладоге ни у кого нет.»

Пока Горислава раздумывала что ей делать, к арабу подошла Ингигерда, вторая жена Гремислава, дяди Гориславы. Была она еще молода и красива, но красива той холодной северной красотой, которая выделяла ее среди других ладожских красавиц. Она сухо кивнула Гориславе и принялась рассматривать арабские товары. Перебрав почти все коробочки и горшочки, она указала своей тонкой, белой рукой, украшенной перстнями, на тот, который так понравился Гориславе. Старик-араб с рыжей бородой улыбнулся, поцокал языком, одобряя выбор и достав весы с двумя чашами поставил на обе по маленькому глиняному горшочку, узкому сверху и пузатому внизу. Такие горшочки гончары делали специально для ароматов, чтобы лучше сохранять запах. Приказав слуге держать весы, араб извлек из складок своего халата золотой динар и, показав его Ингигерде, жестом предложил положить на одну из чаш. Женщина достала из кошелька на поясе восемь золотых монет и положила на весы. Старик осмотрел их, попробовал на зуб, удовлетворенно улыбнулся и стал наполнять горшочек. Медленно, капля за каплей текла прозрачная, вязкая жидкость, похожая на смолу, а драгоценный аромат разливался вокруг. Когда горшочек наполнился настолько, что чаши весов уравновесились, старик-купец закрыл его пробкой и с глубоким поклоном передал Ингигерде.