Позволяю ей выбрать любое дерево. Какое понравится. Она указывает на пихту высотой в шестьдесят футов.

– Вторая попытка, – говорю я, но на мгновение задумываюсь, смог бы я ее срубить.

Мне удается убедить себя, что я доставляю ей удовольствие. Она забывает о холоде и о том, что штаны намокли от снега. Не обращает внимания, что замерзли руки, просто прижимает их к щекам, чтобы согреть. Сам я ничего не чувствую. Мои руки словно онемели. Я говорю ей, что в моем детстве не было Рождества. Мы с мамой о нем забывали.

Вернее, мы шли на улицу и веселились, но елка, подарки и прочее – на все это у нас не было денег. Я не хотел, чтобы мама чувствовала себя виноватой, поэтому относился к 25 декабря как к обычному дню. В школе после праздника все болтали о том, что им подарили, и я всегда придумывал свой подарок. Мне не было себя жаль. Я вообще не привык себя жалеть.

Признаюсь ей, что никогда не верил в Санта-Клауса. Ни единого дня в жизни.

– А о каком подарке ты мечтал? – спрашивает она.

Я мечтал, чтобы у меня был отец. Человек, который заботился бы обо мне и маме, и мне бы не пришлось брать все на себя. Но в этом я не решаюсь признаться, поэтому называю игру фирмы «Атари».

Наконец она выбирает дерево. В нем около пяти футов.

– Попробуешь? – спрашиваю я и протягиваю ей топор.

Смеясь, она берет его обеими руками. Эти звуки мне незнакомы. Я никогда не слышал, чтобы она смеялась. Ударив четыре-пять раз, она возвращает мне топор. Приседаю, чтобы осмотреть ствол у основания. Ей удалось сделать лишь несколько зарубок. Работа предстоит большая. Велю ей отойти подальше. Она смотрит на меня глазами пятилетнего ребенка. Я расшибусь, но срублю это дерево.

Весь мир словно замер в ожидании. Вокруг тихо и спокойно. В моей жизни не было лучшей ночи, чем эта. Она говорит, что невозможно представить, что где-то далеко может идти война. Люди голодают. Дети страдают.

– Мы оторваны от цивилизации, – говорит она и добавляет: – Две маленькие фигуры в снежном шаре, перевернутом ребенком.

Я представляю себе, как мы вдвоем поднимаемся на холм, а нас окружает невидимая снежная пелена.

Внезапно я слышу крик совы. Беру девушку за руку и шепчу:

– Тихо.

На несколько секунд мы замираем, прислушиваясь. В эти края на зиму прилетают белые совы. Мы мерзнем, а они прилетают погреться. Вновь становится тихо. Она поднимает голову и смотрит, как небо затягивают облака. Скоро на землю посыплется снег.

Дерево тяжелое, и мы несем его вдвоем: она впереди, я сзади. Несколько раз приходится останавливаться, когда один из нас падает, увязнув в снегу. Руки так замерзли, что мы с трудом удерживаем ствол.

У дома мы бросаем дерево на землю, потом я один затаскиваю его внутрь. Она делает вид, будто помогает мне, но мы оба знаем, что это не так. Заношу ель в комнату и прислоняю к стене. Все, я выдохся. Дерево весит не меньше ста пятидесяти фунтов.

Скидываю промокшие ботинки и пью воду прямо из-под крана в кухне. Она подходит и проводит рукой по ветвям, стряхивая снег. От нее пахнет хвоей. Впервые никто из нас не жалуется, что замерз. Ладони у нас исцарапаны, носы и щеки покраснели от мороза, но под одеждой тела наши покрыты потом. Я присматриваюсь к ней. Лицо ее ожило от холода.

Иду в ванную, чтобы умыться и переодеться. Она берет тряпку и вытирает воду с пола, вокруг елки, и следы от ботинок. Подношу руки к лицу и вдыхаю запах хвои. Ладони липкие от смолы. Перевожу дыхание, возвращаюсь в комнату и падаю на диван.

Она идет в ванную, чтобы снять промокшую одежду и надеть чистые штаны, которые высохли на карнизе. Выйдя из ванной, говорит:

– Никто раньше не рубил для меня елку.

Она подходит ближе и смотрит, как я забрасываю поленья в потухающую печь. А потом говорит, что я всегда такой, все делаю не бездумно, а со знанием дела, хотя притворяюсь, будто ничего не умею. Я молчу в ответ.

Сажусь на диван, кладу ноги на столик и накрываю их пледом. Дыхание до сих пор не восстановилось.

– Сейчас бы все отдал за бутылку пива, – говорю я.

Она смотрит на меня и садится рядом. Мы сидим, кажется, очень долго. Я чувствую, как она на меня смотрит.

– А ты? – спрашиваю я ее.

– Ты о пиве?

– Да.

– Пожалуй.

Вспоминаю, как мы сидели рядом в баре и пили пиво. Спрашиваю, помнит ли она тот вечер, и она кивает.

– Кажется, это было миллион лет назад.

– Который сейчас час?

Часы лежат на столике, я приподнимаюсь и тянусь к ним. Два часа ночи.

– Устал?

– Немного.

– Спасибо за елку. Спасибо, что срубил нам елку.

Смотрю на наш трофей, по-прежнему прислоненный к стене. Дерево кривое, ветки поломаны, но она уверяет, что оно самое красивое.

– Я сделал это для тебя. Чтобы ты перестала грустить.

Обещаю найти гирлянду. Не представляю, как это сделать, но обещаю, и обязательно сделаю. Она говорит, что это не важно.

– Так тоже здорово.

Повторяю, что гирлянда будет.

Она спрашивает, ездил ли я когда-то в метро. Отвечаю, что, конечно, ездил, как же в Чикаго без метро. Она говорит, что чаще всего пользовалась красной веткой. Приятно мчаться под землей и представлять, что суматохи наверху вовсе не существует.

– А на автобусе ты ездил?

Удивляюсь, куда она-то на нем ездила.

– Случалось, – улыбается она. – Ты ходил куда-то вечером? В бар, например.

– Иногда. Вообще, это не мое.

– Но ты ходишь?

– Да. Иногда.

– А по озеру ты катался?

– Я знаю одного парня на станции Белмонт-Харбор.

Там на катере живет парень, он работает на Далмара. Следит, чтобы катер был в порядке, на случай если кому-то надо будет срочно сбежать. У него всегда в запасе провизии на месяц, чтобы хватило добраться до Канады. Так живут такие люди, как я. Всегда готовы бежать и скрываться.

Она кивает. Белмонт-Харбор. Да, конечно. Говорит, что бегает по утрам неподалеку.

– Я могла тебя там встретить. Мы могли столкнуться в метро, в автобусе.

– В Чикаго живут миллионы людей.

– Но ведь это было возможно.

– Наверное. К чему ты это говоришь?

– Просто так.

– В чем дело?

– Мы могли бы встретиться… не…

– Не в такой ситуации? Это ты хочешь сказать? – Я не стремлюсь быть грубым, но это правда. – Скорее всего, нет.

– Ты так думаешь?

– Мы не могли бы встретиться.