– Она так кашляет уже четыре дня, – говорю я. – Высокая температура и озноб. Я еще в пятницу говорил ей, что надо к врачу, а она отказывалась, говорила, это обычная простуда.

– Слабость?

Мия кивает. Добавляю, что однажды она потеряла сознание. Доктор делает записи.

– Рвота?

– Нет.

– Диарея?

– Нет.

– Ясно, – говорит врач и светит фонариком прямо в глаза Мии. Потом велит открыть рот и осматривает горло. Затем она опять берет стетоскоп. – Глубоко вдохните.

За ее спиной я продолжаю ходить по комнате. Врач прикладывает стетоскоп сначала несколько раз к спине, потом к груди, затем велит ей лечь, стучит по грудной клетке и прислушивается.

– Мой диагноз: пневмония. Вы курите?

– Нет.

– Астма?

– Нет.

Прохожу мимо жирафа и останавливаюсь напротив льва. Его грива похожа на пластмассовый воротник, который надевают собакам, чтобы они перестали постоянно себя вылизывать. Голубой слоненок выглядит так, словно минуту назад появился на свет.

– Пневмония – это воспаление легких, вызванное инфекцией. Мокрота мешает вам дышать. Незначительная простуда, затянувшись, может перерасти в такую неприятную вещь, как пневмония. – Она гладит Мию по руке. От врача пахнет духами. Она не замолкает даже тогда, когда Мия опять заходится в кашле и не слышит ее слов. – Воспаление лечится антибиотиками. – Она принимается перечислять возможные.

Господи, просто выпиши рецепт.

– Однако сначала я бы хотела сделать рентген…

С лица Мии сходят все краски. Если они еще оставались. О том, чтобы ехать в клинику, и речи быть не может.

– Ценю вашу скрупулезность, – перебиваю я, выходя вперед. Я один больше и выше их обеих, надеюсь, доктор поддастся и передумает. В больнице мы столкнемся с сотней людей, а может, и больше.

Растянув губы в улыбке, объясняю, что страховки у нас нет, а потратить две-три сотни наличных только для того, чтобы убедиться в очевидном, мы не можем себе позволить. Мия начинает кашлять так, что я боюсь, как бы ее не вырвало. Врач наливает в пластиковый стаканчик воды и протягивает ей.

– Хорошо, – кивает доктор Ли, выписывает наконец чертов рецепт и выходит из кабинета.

Мы проходим мимо нее в коридоре. Она стоит у стола медсестры и пишет что-то в анкете Хлои Ромэн. Халат ее задирается, и я вижу ковбойские сапоги и подол уродливой юбки. Стетоскоп она повесила на шею. Я уже открываю дверь, когда она опять обращается к нам:

– Вы уверены, что мы не встречались раньше? Мне так знакомо ваше лицо. – Она смотрит на меня, не на Мию. Мне надоело быть вежливым. В конце концов мы получили что надо.

– Нет, – резко бросаю я.

А Мия добавляет:

– Спасибо вам за помощь.

Мы выходим и закрываем дверь.

По дороге к машине я говорю ей, что, кажется, все прошло хорошо. Теперь у нас есть рецепт. Больше нам ничего не нужно. По дороге домой мы заезжаем в аптеку. Мия остается в машине. Я радуюсь тому, что за прилавком лишь парнишка лет шестнадцати, а фармацевт чем-то занят в кабинете, из которого не высунул даже нос. Я заставляю Мию выпить таблетку прямо в машине и краем глаза замечаю, что вскоре она засыпает. Снимаю куртку и накрываю ее, чтобы ей точно не было холодно.

Я несколько раз навещаю Кэтрин Тэтчер в ее новой обители. Появившись в первый раз, сообщаю администратору, что я ее сын.

– Слава богу, – вздыхает та. – Она только о вас и говорит.

Меня проводят в комнату женщин. По глазам Кэтрин ясно, что она разочарована моим появлением, но признание, что я солгал, лишит ее возможности поговорить хоть с кем-то, поэтому женщина молчит. Ее хорошо лечат, и она уже может делать кое-что самостоятельно. Миссис Тэтчер живет в одной комнате с восьмидесятидвухлетней женщиной, переведенной из хосписа; ее смерть вопрос недолгого времени. Ей колют морфий, поэтому она не понимает, где находится, и называет Кэтрин Рори Макгуайр. Бедняжку никто не навещает. К миссис Тэтчер прихожу только я.

Выясняется, что Кэтрин Тэтчер обожает криминальные детективы. Отправляюсь в книжный магазин и привожу ей все новые романы. Я сажусь на край ее кровати и читаю ей книги. Я ненавижу читать вслух, вообще не люблю читать. У меня не лежит к этому душа еще с первого класса. С удивлением обнаруживаю, что детективы хорошо написаны и увлекательны. Они мне тоже нравятся. Тайком приношу ей куриные наггетсы и большую порцию картошки. Все это мы с удовольствием съедаем пополам.

Я привожу из дома старый проигрыватель для дисков и записи с рождественскими гимнами и песнями. Она признается, что в этом заведении у нее совершенно нет ощущения приближающегося Рождества. За окном уже идет снег, но внутри все остается по-прежнему. Уходя от нее вечером, оставляю включенной музыку, чтобы она слушала ее, а не храп соседки.

Дни, которые не провожу с Кэтрин Тэтчер, я посвящаю Еве. Каждый раз мне приходится придумывать очередной глупый повод, чтобы ее увидеть. С наступлением декабря ее состояние ухудшается, такое впечатление, что ее окутывает густой туман. Списываю все на сезонную депрессию, хотя сам не понимаю, что это такое. Ева постоянно чувствует себя усталой. Она сама так говорит. Чаще всего она сидит у окна и смотрит на падающий снег. Стараюсь постоянно представлять ей какие-то новые факты, появившиеся в расследовании – порой не вполне реальные, – чтобы она не думала, будто дело зашло в тупик. Учу ее готовить лазанью по маминому рецепту. Я вовсе не стремлюсь сделать из нее кулинара высокого класса, просто это единственный способ заставить ее что-то съесть.

Ева признается, что муж старается как можно меньше бывать дома. Работает до десяти, а иногда и до одиннадцати вечера. Вчера вообще не пришел ночевать. Ей он сказал, что всю ночь работал над ходатайством, но раньше такого никогда не случалось.

– Каковы ваши подозрения? – спрашиваю я.

– Сегодня он выглядел усталым. Приезжал утром, чтобы переодеться.

Мне приходится применить все свои умения и навыки детектива, чтобы выяснить, почему она не уходит от мужа. Мне до сих пор так и не удается это понять.

– Значит, он действительно работал, – заключаю я.

Черта с два он работал. Я говорю это лишь потому, что так будет лучше для Евы.

Мы делаем вид, что забыли о том поцелуе. Однако при каждой нашей встрече я вспоминаю прикосновение ее губ. Закрыв глаза, ощущаю их вкус, чувствую все запахи ее тела, от аромата мыла на руках до шлейфа духов. Теперь я называю ее Ева, а она меня Гейб. Мы даже позволяем себе стоять ближе друг к другу, чем раньше.

Сегодня, когда она открывает мне дверь, я замечаю, как глаза ее вспыхивают от счастья. И не потому, что я сообщу ей что-то новое о дочери. Сегодня она была рада мне.