Операция “Макиавелли”, разоблачившая нелегальных торговцев предметами искусства, может облегчить расследования по другим делам, которые ведутся в настоящее время и пока держатся в секрете».

— Значит, инспектор Леони использовал нас, — не знаю, что было сильнее: возмущение или удивление. — Тетради Мазони все это время были у него под присмотром, и он недолго думая подверг нас опасности, чтобы заработать медаль…

— Ну, скорее всего, он принял меры предосторожности. Его люди были повсюду. И потом, видимо, вначале он плохо представлял себе масштаб этого дела, а когда понял, что речь идет не только о краже инкунабул, выводить нас из игры было поздно.

— Ты имеешь в виду, что он поначалу не сознавал истинной ценности рукописей Мазони и действовал отчасти вслепую?

— «Вслепую» — так нельзя говорить про того, кто читает Павезе, — сказал он с заговорщицкой улыбкой. — Вспомни слова поэта: «Удивление — движущая сила любого открытия». Действовал по подсказке интуиции, так будет точнее. Я всегда считал его одной из тех rara avis[22]среди полицейских, которым интереснее развязать запутанный узел, чем покарать виновных. Но даже самые могучие, в смысле логики, умы могут попадать в цель по ошибке.

Не знаю, что в точности хотел сказать Росси этим утверждением, но он, безусловно, был прав. Можно считать, что миром управляет некий порядок — если он вообще существует, — но обычно события не происходят по заранее придуманному плану. Очень возможно, что инспектор Леони вышел на «Мадонну из Ньеволе» по чьей-нибудь наводке, но полагал, что имеет дело с местной сетью «черных торговцев». Ведь и для меня все началось с самого обычного запроса на получение гранта, а закончилось тем, что я попала в паутину, простиравшуюся вплоть до подземелий Ватикана.

— Инспектор, по крайней мере, искал одно, а нашел кое-что получше, — сказала я, — как охотник, который выслеживает зайца, а ловит кабана.

— Да, другие не могут этим похвастаться, — произнес Джулио задумчиво.

Я догадалась, что он думает о Феррере, и поняла, что главное для него — это участие во вскрывшейся афере человека, которого он знал не один год, с которым разделял веселье и горести, искренне считая того другом.

На тех, кто знаком нам давно, мы смотрим как бы из прошлого, терпеливо и снисходительно, — и в какой-то мере чувствуем себя их единомышленниками. Меня тоже потрясла новость об аресте Франческо. Я уже начала испытывать симпатию к реставратору, с его чисто пистойским чувством юмора и ироническим тоном, которым он всегда изрекал что-то умное или смешное. Правда, то не была проверенная годами привязанность, как у профессора Росси.

— Почему он сделал это, как ты считаешь? — спросила я, предполагая, что, может быть, от разговора на эту тему ему станет легче.

Иногда бывает полезно выговориться, выпустить наружу то, что грызет тебя изнутри.

Росси молча покачал головой. Лицо его расслабилось и стало похоже на истоптанный песчаный пляж.

— Не знаю. Наверное, ему не давала покоя картина. Франческо — один из ведущих итальянских экспертов по символике живописи. Он верит, что во всем есть система знаков, и, может быть, он прав. Знаки — единственное, что помогает человеку ориентироваться в мире. У реставраторов есть собственные школы, они создают своего рода сети, наподобие старинных гильдий с их обязательствами и крепким цеховым чувством. Наставником Франческо, который посвятил его в тайны ренессансной образности, был один иезуит: они познакомились, когда тот работал на архив Ватикана. Вряд ли они много беседовали о теологии, но Франческо глубоко преклонялся перед ним и кое-чем был ему обязан. Может, поэтому он и ввязался в это дело. А может, просто по стечению обстоятельств. Я знаю только, что Франческо много лет изучал картину: возможно, уловив связь между изображенными на ней знаками, он понял, что все намного сложнее, чем казалось. Но тогда он уже не смог выйти из игры. Если ты дошел до Eruca Sativa, так просто тебя не отпустят. Не забывай, что мы в стране заговоров, где отравляли пап.

— Значит, по-твоему, он примкнул к одной из враждующих группировок?

— Не представляю себе Франческо в этой компании. Он мог заключить с ними какое-то соглашение, но действовал сам по себе, я в этом уверен. Обычно в темные дела втягиваются из желания получить власть или деньги, и лишь немногие, как Франческо, — из гордости. Убежден, что это — не первое преступление, совершенное им из интеллектуального высокомерия. У некоторых людей жажда знании куда сильнее влечения к земным удовольствиям. — Джулио помолчал, но видно было, что он не закончил, а лишь погрузился в размышления или воспоминания о далеком прошлом. — Тебе может показаться странным и даже возмутительным, но есть люди, которых мы никогда, ни при каких условиях, не способны осудить, словно они навсегда останутся теми, кем были раньше, — по крайней мере, для нас.

Взгляд его стал отсутствующим, как бы расфокусированным: именно такими взглядами он исключал меня из своего пространства, оставляя по ту сторону рухнувшего моста.

— Но ты ни о чем не подозревал? — настаивала я.

— Нет, — ответил он, оставаясь в задумчивости. — Однажды он говорил мне о листе рукколы, но это было давно. Он объяснил, что такими листами инквизиция в Риме помечала дома тех, кого собиралась арестовать и подвергнуть пыткам. Я не придал этому значения: Франческо часто оживлял разговор любопытными подробностями. Ты же знаешь, ему всегда нравилось интриговать слушателей — думаю, как и всем. Он кормил аудиторию своими наблюдениями, облекая их в форму загадок, но, когда доходил до определенного места, останавливался и больше не говорил ни слова — только радостно улыбался, как шахматист, увидевший победный ход. Он был бы отличным шпионом — а может, и был им, сам того не желая. Я забыл об этом, но позже прочел в газетах об убийстве в Палермо полицейского Бориса Джулиано, замешанного в скандале с «Банко Амброзиано». Знаешь, как его убили?

— Нет, — мотнула я головой.

— Утром он пил кофе в том же баре, где обычно. Когда он направлялся к стойке, чтобы расплатиться, кто-то подошел к нему со спины и выстрелил в затылок. Вроде бы ничего необычного — именно так мафия разделывается с противниками. Но прежде чем скрыться, убийца положил на труп лист рукколы. Я вспомнил о рассказе Франческо и удивился, что автор статьи знал историю этого символа, которым пользовалась инквизиция, наводя ужас на римлян при Пие Пятом. Возможно, Франческо хотел поведать что-то на свой манер, рассказать, в то же время не рассказывая, или скорее намекнуть. Это обычный прием в его трудах по семиотике и криптографии, где часто нужно читать между строк. Но если хочешь знать, я ни разу не заподозрил, в какую паутину он попал. Ничего подобного нельзя было вообразить. И заметь, меня больше всего расстраивает не моральная сторона дела. Это мне безразлично. В конце концов, искусствовед-шпион — одна из немногих романтических профессий, которые еще остались. Лично меня удручает то, что за всю нашу долгую дружбу он ни разу не доверился мне, не поделился своими желаниями или опасениями, ничего не рассказал. Вот что меня сильно разочаровало и чего я не понимаю.