Росси говорил все это, не сознавая, что хороший шпион не должен посвящать в свои секреты даже друзей. Затем он опустил глаза и невесело улыбнулся. На лице читались грусть и разочарование. Это меня больше всего поражало в нем: умение одним движением губ или руки выразить отвлеченную идею.

Меня посетило какое-то неприятное чувство, но все было правильно. Никто, кроме Франческо, не исследовал картину миллиметр за миллиметром: каждый мазок, каждая трещина имели для него свое невыразимое значение. Может быть, это превратилось у него в навязчивую идею: такая романтическая страсть возвышала Феррера в моих глазах. Для остальных «Мадонна из Ньеволе» была изображением инициатического обряда и вещественным доказательством, которое следовало скрывать, но для Франческо она стала смыслом всей жизни — и с этой точки зрения ни у кого не было больше прав на картину.

Взгляд Росси блуждал по площади: профессор отдался воспоминаниям. Перед нами текла река жизни, неся, как всегда, разноголосицу звуков и плотную толпу, затмевая своей сиюминутностью архитектурные творения прошлого, будто персонажи Леонардо, Боттичелли или Мазони сошли с холстов и смешались с людским потоком, чтобы есть салат с буйволовой моцареллой, ругаться из окна машины, теряться среди групп туристов, которых вели гиды — каждый со своим отличительным знаком, тонуть в густой, вязкой чувственности, заполоняющей итальянские простонародные кварталы. Искусство, подвергнутое действительностью великой чистке.

Внезапно с колоколен Сан-Лоренцо взвилась птичья стая, и Джулио поглядел на небо. Я погладила его по руке, медленно, желая не приласкать, а защитить — или продлить ту неуверенность во взгляде, которая так очаровывала меня.

— Пойдем. — Я попыталась хоть как-то рассеять туман, которым заволоклись его глаза. — Мы договорились встретиться с Леони, не забыл?

— Ага. — Он улыбнулся, выходя из задумчивости.

Мы пошли по виа делл’Арьенто до небольшой площади Сан-Лоренцо — там находился мавзолей, построенный Микеланджело для семейства Медичи. В полумраке церковного грота уже многие века стояли надгробные изваяния, неподалеку от маньеристских лестниц Библиотеки Лауренциана, где хранились все принадлежавшие Медичи рукописи. Они, по крайней мере, остались нетронутыми, не став жертвой грабителей или военной добычей. Мы шли медленно и рассеянно, почти прижимаясь друг к другу, и его рука иногда оказывалась на моем плече — как бы нечаянный дружеский жест. Я же только раз отважилась обхватить его за талию — быстрая, мимолетная ласка через ткань пиджака. Мы оставили позади монастырь Сан-Лоренцо — во дворе монастыря начинали цвести гранатовые и апельсиновые деревья, распространяя неповторимый запах на грани зловония. Затем, направляясь к комиссариату, мы углубились в квартал Санта-Кроче, где поперек узких улочек сушилось белье — трусы на веревках скрывали фасады дворцов, между зеленых жалюзи висели горшки с базиликом, а сидевшие у дверей старухи в черном провожали нас любопытными взглядами. Наверное, мы выглядели странной парой: солидный, чуть старомодного вида мужчина в пиджаке и галстуке, с манерами английского лорда, и белокурая девушка в джинсах и спортивных туфлях.

На Корсо деи Тинтори контраст между солнечными и затененными участками был довольно-таки ощутим. Проехавший мотоцикл распугал голубей, бродивших, поклевывая зерна, по террасам кафе между редких посетителей, наслаждавшихся в этот час солнцем. Здание комиссариата было в тени и слегка пахло аммиаком, как и во время первого моего визита. Может быть, запах шел не из туалета, а из фотолаборатории.

Молодая секретарша ксерокопировала какие-то документы и складывала листки по порядку в красную папку. Она предложила нам подождать в вестибюле, пока у инспектора не закончится пресс-конференция.

— Там вам будет удобнее, — сказала она.

Вскоре в главном коридоре показался инспектор Леони, окруженный плотным кольцом журналистов и фотографов, и пригласил нас жестом в свой кабинет.

— Вы сейчас выглядите намного лучше, чем при нашей последней встрече, — обратился он к Росси, садясь напротив нас в кресло-вертушку.

На столе по-прежнему лежала книга Павезе страницами вниз. Должно быть, в последние дни у него было мало времени на чтение.

Инспектор, похоже, был в хорошем настроении, довольный проделанной работой и расположенный к шуткам. По-моему, он не слишком раскаивался, что из-за него мы стали заложниками. Мы внесли наши данные в бланк, отпечатанный на тонкой «макулатурной» бумаге, и принялись болтать обо всем понемногу: об операции «Макиавелли», о последней игре «Фиорентины», о здоровье Папы…

— Как ваша диссертация, синьорина Сотомайор? — любезно поинтересовался он, возможно чувствуя за собой вину.

— Все в порядке. Почти закончена.

— Осталось только, — вставил профессор, пользуясь случаем, — ознакомиться с «тетрадями, фигурирующими в деле».

Леони улыбнулся. Они понимали друг друга — два ироничных флорентийца.

— Тетради вернутся в архив чуть позже. Не забудьте, они входят в число материалов предварительного следствия.

— Думаю, после всего, что случилось, вы разрешите мне увидеть их, — сказала я с ноткой надежды в голосе. — По-моему, я заслужила.

— Можете посмотреть микрофильм. Он уже доступен исследователям.

— Но это не то же самое, инспектор, вы прекрасно знаете. — Любому, кто работал в архивах, знакомо очарование старинных документов, взятых в руки: кислый запах, пористый на ощупь пергамент, налет столетий — предвестия познания. — И потом, мне только взглянуть, — обольстительно улыбнулась я.

Инспектор посмотрел на меня искоса — не как полицейский, а как читатель Павезе — и скупо усмехнулся.

— Полагаю, я не вправе отказать вам.

— Не вправе, — подхватила я торжествующе.

— Хорошо, но в восемь вечера тетради должны лежать на моем столе. Сейчас двенадцать двадцать. У вас семь часов. — И, подняв палец, обратился к профессору: — Вы лично отвечаете за это, профессор Росси.

— Спасибо. — Я встала, едва не подпрыгивая от нетерпения.

Снаружи мы увидели темно-синий тюремный фургон с решетками на окнах — он стоял на въезде в гараж между комиссариатом и строящимся домом с бетонными опорами и металлическими балками. На долю секунды, до того как водитель с энной попытки наконец завел мотор, через слегка тонированное пуленепробиваемое стекло я как будто увидела человека в наручниках на заднем сиденье. Рукава его темно-коричневой рубашки были закатаны выше локтя, седые волосы сильно взъерошены. Мне показалось, что он на краткий миг поднял брови и, подражая Спенсеру Трейси, сделал такой жест, будто складывал оружие. А может, мне все привиделось, и я вообразила себе эту сцену: полицейский у входа сказал, что фургон только приехал из ремонта, и, значит, не мог никого перевозить. Иногда я не отличаю своих вымыслов от действительности, воспринимая жизнь будто кино. Поэтому я спокойно осталась стоять, подняв руку, как Кэтрин Хепберн. Я отдала бы что угодно, лишь бы перемотать эту пленку назад, до того места, с которого все могло пойти иначе. Дай бог выпутаться из этой истории, подумала я.