— Это наше семейное дело, — отвечает Иванов-старший хрипло. — Я не обязан был вам ничего рассказывать. И сейчас должен был бы выгнать. Но…

— Но я попросил этого не делать, — кивает Лэм.

Попросил? То есть знал, что Штарк собирается к Ивановым?

— Ничего сверхъестественного, — успокаивает Ивана Лэм. — Ну куда бы вы еще поехали с такими новостями? Послушайте, я не обещаю вам ясности, которую вы так любите. Но кое-что вы все-таки заслужили. А вы, сударыня, — обращается он к Анечке, — наверняка уже что-то слышали от нашего Дениса Леонидовича о судьбе их фамильной скрипки. Ваше горе понятно, но Роберт не сказал вам того, что должен был, а предпочел бежать.

— Это вы убили его? — спрашивает Анечка почти шепотом, все еще сжимая телефон.

— Сейчас я постараюсь объяснить. — Лэм садится свободнее, закинув ногу на ногу. На его отполированных до блеска туфлях — ни крупинки пыли. — Если вы станете изучать историю великих скрипок, вам не раз встретится имя «Эбдон Лэм». Наш… род, вот, наверное, правильное слово, — питает слабость к струнным инструментам, но особенно к скрипкам. Видите ли, это особенный инструмент. Скрипка поет женским голосом, но она лишена некоторых серьезных недостатков живой женщины.

Штарку кажется, что он начинает попадать под некое гипнотическое влияние: когда Лэм начал свой рассказ, Иван будто медленно вошел в мелкое спокойное море и теперь неторопливо погружается в него, готовясь поплыть. Вот и у Анечки начинает туманиться взгляд, и она слушает того, кого подозревает в убийстве любимого.

— Каждому, кто наделен особенным талантом — как Роберт, например, или его прадед, — мы, наш род, даем возможность выразить себя в звуке. Не мы снабжаем людей душой и талантом, но мы, так сказать, хлопочем по хозяйству. Надо сказать, что хлопот все прибывает и прибывает. Достойные скрипки стали в этом веке очень дороги. Возможно, вы, Штарк, знаете, что в последние 30 лет цены на «страдивари» росли на десять процентов в год, на «амати» и «гваданьини» — на восемь процентов. И теперь одна скрипка Гваданьини, мастера довольно ограниченных способностей по сравнению с действительно великими, может стоить пять миллионов долларов — достаточно, чтобы в течение года прокормить пару сотен весьма прожорливых скрипачей. За этими инструментами нынче охотятся, господин Штарк, люди, которые не умеют на них играть. Люди, которых вот эта скрипка даже не подпустила бы близко. Все эти Фонтейны и Константиновы. Для них это просто дорогой предмет, который можно вожделеть или использовать для обмена.

— Постойте… — Даже войдя в некое подобие транса от убаюкивающего рассказа, Штарк сохраняет способность спрашивать. — Вы говорите, эта скрипка не подпустила бы их близко?

— Она не дается в руки любому, Штарк. Если на ней попытается играть недостойный, она не зазвучит. И даже если она повиновалась музыканту и он извлекал из нее самый что ни на есть волшебный звук, этот союз не вечен. Чтобы он не распался, музыканту нужны два качества: вера и верность.

При этих словах Иванов-старший кивает торжественно, будто наряду с Лэмом чувствует себя носителем истины.

— Музыкант, — продолжает Лэм, — должен признавать скрипку главной женщиной — ну, или главной любовью, ведь разные бывают музыканты, — в своей жизни. Он должен быть ей верен и должен верить в нее — в то, что она никогда его не обманет, не подведет, а также в то, что ее сила не подчиняется никаким формулам, не может быть разложена на составляющие. Многие великие музыканты, если вы обратили внимание, говорят о своем союзе со скрипкой, как о браке. У некоторых есть два великих инструмента, и тогда один — жена, а второй — любовница, и нужна недюжинная сила, чтобы сохранить обеих. Женщина слаба и способна прощать. Иное дело — скрипка. Нам приходится ловить момент, когда союз музыканта и инструмента распадается, чтобы, так сказать, передать эстафету, найти другого достойного владельца. А прежний в этот момент, как правило, умирает. Не в физическом смысле, а именно как музыкант. Он может доживать свою жизнь, но у него больше нет дара, с которым он пришел в этот мир.

— Боб не умер, — говорит Анечка.

— Нет. Но это лишь сбой, исключение, подтверждающее правило. Он не мог долго оставаться в живых после того, как утратил скрипку, променяв ее на вас, а потом еще и обратившись в трусливое бегство. Ивановы передавали скрипку от деда к внуку, потому что знали, чего она требует от них. Вера и верность — профессор Карл Давыдов все про это объяснил, передавая скрипку зачинателю династии. Ну, и о владельце скрипки он тоже не мог умолчать. Сто сорок три года правила соблюдались, и скрипка звучала. Те, кто слышал ее, покидали концертный зал другими, чем вошли в него. Роберт разорвал цепь, и теперь я должен передать инструмент следующему.

— Я вчера покинул зал другим, — окончательно выходя из транса, возражает Лэму Штарк. — Вы рассказали о ваших правилах, но их цель точно не в том, чтобы продолжалась музыка.

— Правила есть правила. Вы должны понимать это не хуже меня. Зачем, по-вашему, я выправил все бумаги и теперь наконец застрахую инструмент?

— Да, зачем? Уверен, что такому, как вы, это ни к чему. — Штарк теперь без страха смотрит Лэму в глаза: магия больше не действует на него.

— Вот как раз с документацией у нас всегда все в порядке, — спокойно отвечает Лэм. — Времена меняются, и надо действовать по правилам эпохи. Теперь скрипку будет передавать в пользование наш благотворительный фонд, и мне не придется мотаться по всему миру, разыскивая инструмент и предъявляя каждому встречному доказательства, что он мой.

— Благотворительный фонд? — Штарк рассмеялся бы, если бы не потерянное лицо Анечки напротив.

— Имени Гете, — подтверждает Лэм. — Известную цитату в качестве девиза регистрировать не будем, но она подразумевается.

Тут Анечка стремительно вскакивает из-за стола, выхватывает из футляра скрипку и с размаху опускает ее на голову Лэму…

Когда Иванов-старший хватается за сердце и начинает ловить ртом воздух, а Лэм, бормоча что-то про бездарных, безголовых пустышек, опускается на колени, чтобы подобрать обломки инструмента, Штарк выкидывает из головы всякую дьявольщину и бежит на второй этаж просить корвалол у безутешной Натальи Федоровны.

Закончив отчет для «Мидвестерн», Молинари оттягивает поход к холодильнику — решает сперва заглянуть в почту. К Анечкиному молчанию он уже привык и в принципе ни от кого не ждет писем. Но среди спама — послание от Штарка, предпочитающего обычно «Скайп» или телефон. Вряд ли у него хорошие новости, думает Молинари тоскливо и идет-таки за пивом, прежде чем открывать письмо.

«Том, пишу тебе по почте, потому что к разговору пока не готов. В Москву тебе уже не надо. Анечка сама к тебе летит. Говорит, что хочет дать показания, когда будут судить Людмилу Константинову. Я ей сказал, что еще не поздно и что, если она подтвердит историю про изнасилование, это поможет уменьшить Людмиле срок. Надеюсь, что так и есть.