Он резко распахнул дверь и увидел за ней Кьюбита, хмурого и совершенно пьяного; кто-то поставил ему синяк под глазом, дыхание у него было зловонное — выпивка всегда портила ему пищеварение.

У Малыша еще усилилось чувство торжества: его победа была беспредельной.

— Ну, а тебе что здесь нужно? — спросил он.

— У меня тут вещи, — ответил Кьюбит, — хочу забрать свои вещи.

— Тогда входи и забирай их, — сказал Малыш.

Кьюбит бочком вошел. Он начал было:

— Я не думал, что увижу тебя…

— Давай, давай, — прервал его Малыш, — забирай свои манатки и уматывайся.

— А где Дэллоу?

Малыш не ответил.

— А Билли?

Кьюбит откашлялся. Малыш ощутил его зловонное дыхание.

— Послушай, Пинки, — пробормотал он, — ты да я… почему нам не быть приятелями? Какими всегда были.

— Никогда мы не были приятелями, — отрезал Малыш.

Кьюбит как будто не расслышал. Он прислонился спиной к телефону и пристально смотрел на Малыша хмельным и настороженным взглядом.

— Ты да я, нас нельзя разлучить, — сказал он хриплым, от застрявшей в горле мокроты, голосом, — мы ведь вроде братьев. Связаны одной веревочкой.

Малыш следил за ним, прислонясь к противоположной стене.

— Мы ведь с тобой, вот что я скажу… Нас нельзя разлучить, — повторял Кьюбит.

— Думаю, Коллеони не захотел прикоснуться к тебе даже тросточкой, — сказал Малыш. — Ну, и я не подбираю его отбросов, Кьюбит.

Кьюбит прослезился, у него дело всегда кончалось этим; по его слезам Малыш мог определить, сколько стаканов он выпил. Кьюбит плакал против воли, две слезы, как капли воды, вытекали из желтоватых белков его глаз.

— Тебе не за что так со мной обращаться, Пинки, — сказал он.

— Лучше забирай свои вещи.

— Где Дэллоу?

— Он ушел, — ответил Малыш, — все ушли. — В нем опять зашевелилось чувство жестокого озорства. — Мы совсем одни, Кьюбит, — продолжал он. И взглянул в глубину передней на новую заплату линолеума в том месте, где упал Спайсер. Но это не подействовало, слезливость у Кьюбита прошла, он стал угрюмым, злым…

— Нельзя относиться ко мне, как будто я дерьмо какое-то, — сказал Кьюбит.

— Это так к тебе Коллеони отнесся?

— Я пришел сюда как друг, — продолжал Кьюбит, — ты не можешь себе позволить не принимать моей дружбы.

— Я могу позволить себе больше, чем ты думаешь, — ответил Малыш.

— Тогда одолжи мне пять бумажек, — быстро подхватил Кьюбит.

Малыш покачал головой. Его вдруг охватило нетерпение и гордыня — он заслуживал большего, чем эта перебранка на потертом линолеуме под запыленной лампочкой без абажура, да еще с кем? — с Кьюбитом.

— Ради Христа, — сказал он, — забирай свои вещи и уматывай.

— Я ведь кое-что могу порассказать про тебя…

— Ничего ты не можешь.

— Фред…

— Вот тебя-то за это и повесят, — усмехнувшись прервал его Малыш. — А не меня. Я слишком молод, меня не повесят.

— Есть еще и Спайсер.

— Спайсер свалился вон оттуда.

— Я слышал, что ты…

— Слышал, что я?… Кто же этому поверит?

— Дэллоу тоже слышал.

— С Дэллоу все в порядке, — ответил Малыш. — Дэллоу можно доверять. Послушай, Кьюбит, — продолжал он спокойно, — если бы ты мне был опасен, я бы нашел, что с тобой сделать. Только благодари Бога — мне ты не опасен. — Малыш повернулся к Кьюбиту спиной и стал подниматься по лестнице. Он слышал, как позади тяжело дышит, прямо задыхается, Кьюбит.

— Я пришел сюда не ругаться. Одолжи мне пару бумажек, Пинки. Я издержался… В память старой дружбы.

Малыш не ответил. Он уже поднялся до поворота лестницы, ведущей в его комнату.

— Подожди-ка минутку, я тебе кое-что скажу, — закричал Кьюбит, — ты, кровожадный тип. Один человек обещал мне много денег — двадцать бумаг… Ты… эх, ты… я тебе скажу, что ты такое.

Малыш остановился на пороге комнаты.

— Валяй, — подзадорил он, — ну-ка, скажи.

Кьюбит силился продолжать, но не находил нужных слов. Он изливал свою ярость и обиду в отрывистых выкриках.

— Ты негодяй, — кричал он, — ты трус. Ты такой трусливый, что прикончишь лучшего друга, лишь бы спасти собственную шкуру. Вон, ты даже девчонок боишься, — он пьяно захохотал. — Сильвия мне рассказала…

Но это обвинение запоздало. Теперь Малыш уже приобщился к познанию последней людской слабости. Он слушал с удовольствием, с каким-то бесчеловечным торжеством; картина, нарисованная Кьюбитом, не имела к нему никакого отношения — все равно, как изображение Христа, в которое люди вкладывают свои собственные чувства. Кьюбиту этого не понять. Он похож на ученого, описывающего незнакомцу места, которые он сам знал только по книгам: цифры импорта и экспорта, грузооборот, минеральные ресурсы, сбалансирован ли бюджет, а незнакомец по собственному опыту досконально знал эту страну так как умирал от жажды в ее пустынях, и в него стреляли у подножья ее холмов… Негодяй… трус… боишься. Он тихо, язвительно засмеялся. У него было такое чувство, что он может перещеголять Кьюбита, какую бы ночь тот ни припомнил. Он открыл свою комнату, вошел, закрыл дверь и запер ее на ключ.

Роз сидела на постели, болтая ногами, как школьница, ожидающая в классе прихода учителя, чтобы ответить свой урок. За дверью Кьюбит сначала орал, стучал ногой, гремел ручкой, а потом убрался. Роз сказала со вздохом облегчения — она ведь привыкла к пьяным:

— Ох, так это не полиция?

— А почему это должна быть полиция?

— Не знаю, — призналась она, — я подумала, может…

— Может, что?

Он едва расслышал ее ответ:

— Колли Киббер…

На минуту Малыш замер от изумления. Потом тихо засмеялся с беспредельным презрением и превосходством над тем миром, который употребляет такие слова, как невинность.

— Ну и ну, — воскликнул он. — Вот здорово, выходит ты все время знала? Ты догадывалась! А я-то думал, ты совсем желторотая, еще из яйца не вылупилась. А ты вон какая… — Он создал себе ее образ в тот день в Писхейвене, а потом среди бутылок с имперским вином у Сноу. — А ты, оказывается, все знала.

Роз и не отрицала; она сидела, зажав руки между коленями, и как будто со всем соглашалась.

— Здорово, — продолжал он, — ну, раз ты додумалась до этого, значит ты такая же испорченная, как и я. — Он пересек комнату и прибавил с оттенком уважения: — Между нами нет никакой разницы.

Она посмотрела снизу вверх своими детскими глазами и серьезно подтвердила: