Возбуждение от предстоящей встречи заставило сердце качать кровь, как мотор новенького Porsche. О том, чтобы уснуть, не было и речи. Я встал с кровати и, решив занять себя хоть чем-то, подошел к больничной тумбе, одиноко стоявшей возле умывальника в углу. Прозрачный кувшин, наполовину наполненный водой, мятые салфетки, пожелтевшая от времени и плохой воды кружка и газета с кроссвордами. Вот и все, чем мне придется развлекать себя в ближайшие часы.

«Где же чертова ручка?»

Я осмотрел тумбочку снаружи, затем открыл дверцу и в самом углу за какими-то бумажками обнаружил обгрызенный карандаш.

«Лучше, чем ничего», – пожал я плечами и, усевшись на кровать, принялся подбирать ответы.

Время шло, в отличие от врача, который должен был взять у меня треклятые анализы. Покончив с кроссвордом, я принялся читать анекдоты, рецепты квашеной капусты, объявления о сдаче в аренду техники. Короче говоря, все подряд, что смогли впихнуть редакторы в свою дешевую газетенку.

Вдруг сердце екнуло, и по телу пробежал холодок, словно кто-то открыл окно, которого, кстати говоря, здесь не было. Я посмотрел на дату, указанную в верхнем правом углу страницы.

«Быть не может, это что, прикол такой?»

Я перевернул страницу и увидел ту же самую дату, снова перевернул, и снова это злосчастное число. Если представить, что это правда и дата действительно верна, то получается, что с момента моего ухода из дома прошло четыре года.

«Четыре, мать вашу, года? Это нереально! Нет-нет-нет! Это просто дурацкая газета, и анекдоты тут тупые, для тупых! Я не верю!» Пальцы сами начали рвать в клочья бумагу и комкать её.

– Не верю!!! – истошный крик вырвался из меня и поглотился стенами. К горлу подступил тошнотворный ком.

Подбежав к двери, я сначала ладонью, а потом уже и кулаком забарабанил по ней.

– Откройте! Откройте долбаную дверь! Наплевать на ваши анализы, я хочу выйти!

Неподалеку щелкнул замок, послышались шаги. Ключ в очередной раз пробрался в лоно замка и без всякого стеснения повернул его механизмы.

Не самого привлекательного вида женщина в сопровождении двух рослых крепких мужиков в больничных одеждах вошли в мою палату.

– Что кричим? – спокойно спросила женщина.

«Охрана в халатах» стояла по бокам от казавшейся на их фоне миниатюрной дамочки и, скрестив руки на груди, вопросительно уставилась на меня.

Я чувствовал, как от меня парит из-за волнения, и понимал, что в глазах этих людей я – разбушевавшийся пациент. Поэтому, глубоко вдохнув и медленно выдохнув, я взял себя под контроль и, насколько это было возможно, спокойно спросил:

– Какой сегодня день?

Женщина неприятно усмехнулась, а затем открыла рот:

– Десятое февра…

– Нет! – перебил ее я. – Перестаньте, можете не продолжать! – я закрыл уши, зная, какие цифры последуют дальше. Не желая слышать это.

– Послушайте, вы в больнице, у вас через десять минут придут забирать анализы. Ну зачем вы шумите? – по-матерински успокаивающе заговорила женщина.

– Мне нужно позвонить, – заговорил я дрожащим от подступающих слез голосом.

– И зачем было так нервничать? В коридоре висит телефон, возьмите и позвоните.

– Спасибо.

Женщина вышла, я направился вслед за ней, но один из медбратьев, или кто он там есть, оставшийся стоять в том же положении, вытянул руку вперед, преградив мне путь.

– Слышишь, бомжара? – заговорил он басистым голосом, приправленным агрессией и ледяной недружелюбностью.

Я хотел было ответить: «Ты кого бомжарой назвал?», но, боясь упустить шанс позвонить, смолчал и пропустил эти слова мимо.

– Ты здесь, а не в обоссанной канаве, лишь по одной причине: наш главврач любит всяких бомжей выхаживать, поэтому в больнице постоянно воняет дерьмом и без конца ошивается какой-то сброд.

Я хотел возразить грубияну, но тот цыкнул и продолжил:

– Но главврач в своем кабинете, а я здесь, и если я еще хотя бы писк услышу от тебя, лицо разобью и выкину в окно. Мы друг друга поняли?

Я сглотнул подступившую от волнения слюну и, глядя на то, как раздуваются вены на накачанных предплечьях и шее этого здоровяка, осторожно кивнул.

Медбратья развернулись и ушли восвояси. Я дождался, пока они не удалятся, и вышел из незакрытой палаты.

Здесь было примерно десять палат, а в конце коридора стояла глухая дверь, на которой белым по зеленому было написано: «Выход».

Телефон висел неподалеку от выхода. Маленький, красный, с резиновыми кнопками, не то что тюремные аппараты. Пальцы аккуратно, чтобы случайно не промахнуться, набрали номер. Раз гудок, два, три.

– Алло, – произнес тонкий детский голосок.

«Все-таки промахнулся».

Я снова набрал номер более внимательно.

– Алло, – ответил все тот же голос, принадлежащий маленькому человечку, которому, кажется, не было и пяти лет.

Я не выдержал и сказал:

– А где Алина? – как будто это могло как-то помочь.

– Маааам, тибя к тилифону, – закричало дитя, и я услышал топот маленьких ножек по полу.

Неподалеку раздался знакомый голос:

– Я же тебя просила, не бери мой телефон, это не игрушка!

Слезы вырвались наружу, точно река, прорвавшая дамбу. Я всхлипнул и прикрыл рукой рот, как будто боясь, что кто-то услышит меня, хотя вокруг были лишь безразличные ко всему стены.

Алина говорила ребенку про то, что нужно было просто принести телефон, не отвечать на звонок. А я слушал ее и никак не мог унять слезы. Сердце разрывалось от боли.

«Неужели она так поступила со мной? Почему она не дождалась меня? Почему?»

– Алло, – наконец послышалось в трубке.

Я еще всхлипывал и не мог унять свой горький плач.

– Алло, кто это? – продолжала Алина.

– Это я, – колеблющимся голосом наконец выдавил из себя я.

– Кто я? Можете нормально сказать? Мне с ребенком нужно идти гулять.

– Это я – Олег!

Тут она резко изменила тон, из трубки ударил гром, а следом посыпались молнии:

– Ах ты ублюдок! Как ты смеешь сюда звонить? Мой муж погиб четыре года назад! Есть вообще совесть?!

– Алина, это я! Ты что, не узнаешь мой голос? Я в больн…

– Еще раз позвонишь, и я напишу заявление, тебе ясно, козел? – После этих слов она сбросила вызов.

Я продолжал держать трубку возле уха и, уже слушая гудки, скулил, захлебываясь собственными слезами.

Земля уходила из-под ватных ног. Так паршиво и страшно не было, даже когда речь шла о моей жизни. Находясь на краю обрыва и смотря в глаза смерти, я чувствовал, всем сердцем верил, что где-то есть спасение, но здесь я был абсолютно бессилен, разбит, уничтожен, не имел никаких шансов.