И я не вёл тебя под руку к алтарю, чтобы вручить жениху. Ты вручила себя сама. Вернее, вы вверили себя друг другу. К добру ли, нет: разве отцовское дело судить? Похоже, набраться смелости отдать себя мужчине ты смогла только вдали от чужих глаз. Включая мои.

75.

К дону Иньяцио мы шли под руку, как будто уже успели стать мужем и женой и решили нанести ему визит только ради того, чтобы сообщить эту новость. Нора расплакалась – главным образом, кажется, потому, что рассчитывала на мою поддержку, а теперь осталась последней старой девой в городе. Нардина накануне вечером сходила в парикмахерскую, сделала завивку и даже накрасила ногти, хотя на рассвете в пустой церкви её усилий всё равно бы никто не оценил. Думаю, прожив столько лет общепризнанной уродиной, она решила, что прихорашиваться можно и для себя самой. А вот очарование дона Вито Музумечи с годами поблекло, будто выцвело. Время, проведённое вместе, сблизило их: как хлебный мякиш размывает чёткие карандашные линии, так старость смягчила её недостатки, а его красоту словно подёрнула дымкой. На церковной скамье они сидели рядышком, держась за руки, и в кои-то веки не обращали внимания на мнение соседей.

Саро побрился, я воспользовалась румянами, чтобы скрыть усталость.

Ночью мне не спалось. Было жарко, и уже незадолго до рассвета я вышла на балкон подышать тянущей с моря прохладой. Но тут другой звук вмешался в мерный рокот волн, бьющихся о скалы, звук резкий, ритмичный. Выглянув на улицу, я заметила возле крыльца тёмную фигуру: это синьорина Панебьянко, вооружившись метлой, подметала дорожку перед домом.

«Донна Кармела, – окликнула я её, – что это Вы делаете в такое время?»

Она подняла голову, и седая коса, обвивавшая голову, блеснула в тусклом свете луны.

«Прости, красавица моя, если разбудила».

«Да ради бога, я уже встала, никак не могла уснуть. А Вы?»

«Вот, видишь, улицу подметаю, – проворчала она. – Невеста же пойдёт! Платье должно быть белее белого!» А после поднялась, чтобы уложить мне волосы.

У дверей церкви Саро шепнул мне:

«Если выходишь за меня из сострадания вот к этому, – он кивнул на свою правую ногу, – лучше скажи сразу. Нет, я не против, но хотелось бы знать».

«Ну а ты?» – спросила я в ответ. Он молча взял меня за руку, и мы двинулись к алтарю: колченогий и бесстыдница.

В нашу первую брачную ночь мы с ним просто лежали рядом в постели, держась за руки. Мне нужно было узнать это тело, приручить его, как дикого зверя. Я наблюдала за ним, пока он спал, принимал душ, одевался, а когда поутру брился, не могла оторвать взгляд от спелой клубники на скуле, которую с самого детства хотела попробовать на вкус. И с каждым днём мне всё сильнее казалось, что как в Саро-ребёнке всегда угадывался Саро-взрослый, так и в Саро-взрослом то и дело проглядывали мальчишеские черты, особенно если смотреть против света. А однажды ночью я сама пришла к нему, словно вдруг обнаружила широкую улицу там, где ожидала увидеть запертую дверь.

Так ведь оно и бывает со страхами: дверь существует лишь до тех пор, пока нам не хватает духу войти.

И всё-таки, па, перейдя на другую сторону площади и оказавшись, всего лишь второй раз за очень много лет, у той же двери, я по-прежнему чувствую холодок страха. «Кондитерская Патерно», гласит вывеска, ничуть не изменившаяся за эти годы. Подхожу к стойке: продавца нет, но из подсобки доносится какой-то шум. Я озираюсь по сторонам, как заблудившаяся курица, прикидывая, есть ли ещё время уйти. Но тут слышатся шаги, и из-за витрины с миндальным печеньем возникает знакомая фигура.

От неожиданности он пару секунд неуверенно моргает, словно никак не может сфокусироваться. В последний раз, когда мы виделись, почти двадцать лет назад, его лицо светилось гордостью победителя: он оказался сильнее, влиятельнее и может рассчитывать на закон, который встанет на его сторону, даже когда он оступится.

Взгляд Патерно, мазнув по мне, останавливается на пирожных. Я ждала этого момента с тех самых пор, как ему после смерти отца пришлось вернуться в Марторану. Но нужно было время, нужны были усилия многих женщин, куда более воинственных, чем я, и множество других «нет», выкрикнутых куда громче моего и слившихся с моим в общем хоре. Нужны были годы, сложенные из дней, дни, сложенные из часов, часы, сложенные из минут, минуты, сложенные из секунд ожидания.

77.

Чтобы мы снова проделали весь путь до города, улица за улицей, дом за домом, подъём за подъёмом, нужны были твой звонок, твоё приглашение на обед и твоё непробиваемое упрямство. Площадь, несмотря на новые магазины, выглядит всё так же, а вот на шоссе, там, где от него отходит грунтовка, которая вела к нашему дому, положили свежий асфальт. Развязка, съезд на дорогу, что идёт вдоль берега, к новостройкам у самого моря, так меня всегда пугавшего: в море ведь корней не пустишь.

Козимино паркует машину, и мы выходим, разминая затёкшие ноги. Амалия оправляет платье, оглядывается. Это твой дом, где ты живёшь совершенно неведомой нам жизнью, современное здание, построенное лет десять назад в новой части Мартораны. Вместо аромата сырой земли – вонь солёной воды, и всё же именно здесь ты решила снова выпустить бутоны.

– Четвёртый этаж, – отвечает голос из домофона, – там лифт есть.

– Я и пешком поднимусь, – говорю я, направляясь к лестнице. Лия идёт за мной, мурлыча себе под нос песню на незнакомом языке.

Саро чуточку смущённо, словно снова став мальчишкой, каким когда-то был, показывает дом, впуская нас в эту вашу тайную жизнь: парные чашки, висящие рядышком халаты, одинаковые подушки.

– Да вы и впрямь неплохо устроились, – заявляет Козимино. Мена согласно кивает. Но, веришь ли, я знаю, о чём он сейчас думает: что, последуй вы за нами, не ютились бы сейчас в паре комнатушек с крохотной кухонькой. А Саро мог бы бросить мастерскую и работать с ним вместе. Но вы остались там, где хотели: два дерева, согнувшиеся под порывом ветра, которые ждут, пока наступит время снова поднять голову.

78.

Как ты там всегда говорил, па? Пока ветер дует – деревья гнутся. И вот моё время пришло.

– Добрый день, – говорю я, не опуская глаз.

Он ошеломлённо хватает щипцы для сладостей, но рука предательски