ними, повизгивая и притоптывая, стоял одиннадцатилетний брат Вадика, елозя рукой по торчащему члену. Почему-то отчетливей всего врезалось в память не само зрелище, не обнаженные, развитые не по годам Светкины груди, на которые всегда тайком засматривался, а ее грязные ступни на разбросанных ногах. Я кубарем скатился с лестницы, сердце едва не выскочило. Они, потом узнал, давно там распутничали. Любопытно, что меня Светка никогда на чердак не приглашала, хоть я и был постарше белобрысых придурков-братьев, и нравился ей, сама как-то призналась…

На первом курсе, после колхоза, мы с двумя ребятами сколотили тесную компанию. В выходные дни, случалось, хаживали в клуб на танцы. И однажды, выйдя вечером из клуба, услышали яростные вопли, доносившиеся из плотного темного кольца зрителей. Мы подошли, вытянули шеи. Дрались две девушки. Страшно дрались, повалились на землю, окровавленные, разодранные, одна била другую по лицу острым каблуком снятой туфли. Крики, стоны, мат. Никто из обступивших их парней не вмешивался, не разнимал. Я тоже застыл, как пригвожденный, смотрел, не мог оторваться. Впервые в жизни видел женскую драку, вообще не представлял, что девушки способны драться, да так жестоко. Ужас переполнил просто мистический, долго потом в себя приходил…

Был и третий случай — из тех, памятных. На втором курсе у нас ввели обязательные дежурства младшего медперсонала, валяли по ночам дурака в клиниках института, в основном дрыхли до утра. Поздним вечером я стоял возле окна притихшего коридора и вдруг услышал просительное детское хныканье: «Ну, не надо, ну, не лезь, ну, хватит…» Громадный больничный двор с наступлением сумерек превращался в парк для гуляний, наведывались туда — деревья и скамеечки привлекали — влюбленные парочки, развеселые гитарные компании, пацаны-хулиганишки. Я осторожно, чтобы не заметили, выглянул. Одна девица, плечистая, коренастая, нетрезвая, прижимала к стенке другую — маленькую, тоненькую. Лезла с поцелуями, тискала ей грудь. Это и сейчас не для слабонервных картинка, а тридцать лет назад… Я знал о лесбийской любви, кое-что слышал и читал, но увидеть, своими глазами, на улице… Как кипятком обдало…

Ну и что? Да ничего. Кроме того, что начал придираться к женщинам. Не настраивал себя против них, не старался выискивать у них недостатки — само собой получалось. Не нравились. Порой даже отталкивали, отвращали, без видимых, казалось бы, причин. Спасибо Вале, золотой моей Валечке, она пробудила во мне и веру, и надежду, и любовь. Самые добрые, самые счастливые дни моей жизни связаны с ней. Но действительно ничто на Земле не проходит бесследно, и женщины большого места в моей жизни не занимали. Хорошо это, плохо? Для меня — хорошо, наверное. Во всяком случае, не испытал в своей жизни многих разочарований, ниспосланных другим мужчинам. Пока не встретилась Вера…

Я подошел к ней, молча взял ее сумку — в самом деле оказалась тяжелой, — вытащил из-под мышки коробку.

Улица была плохо освещена, белое пятно ее лица сначала испуганно вытянулось — не сразу узнала меня, — затем разошлось в улыбке.

— Ох, это вы, Борис Платонович? А я подумала сначала, что кто-то… — Не закончила одну мысль, перескочила на другую: — Поставьте сумку, она тяжелая, зачем вы, Борис Платонович…

— Куда идти? — прервал я ее путаный монолог. — Вам одной, боюсь, будет затруднительно. И не беспокойтесь, меня это не обременит.

На секунду она застыла в нерешительности, затем чуть блеснули в улыбке зубы:

— Я всегда знала, что вы истинный джентльмен, Борис Платонович. Я здесь близко живу, два квартала всего.

Шли мы действительно недолго. Я и десятка слов не произнес, все время говорила Вера. То ли, как бы в виде платы, развлекала, чтобы не заскучал, то ли от смущения. Рассказывала, как загрузила ее мама, от которой возвращалась, съестными припасами, напихала в сумку банок с вареньями-соленьями, как безобразно работает в городе транспорт.

— А вон и мой дом, — кивнула на хрущевскую пятиэтажку за небольшим палисадником. — Подъезд первый, зато этаж пятый.

Я усиленно заразмышлял: просто так сказала или намекнула, что ей придется еще, навьюченной, взбираться высоко по лестницам. Я намеревался проститься с ней возле дома, но затем подумал, вряд ли что-либо изменится, если доведу уж ее до самых дверей.

— Ну, вот мы и пришли, — остановилась она возле крыльца. — Огромное спасибо, Борис Платонович, вы здорово меня выручили.

Непредвиденный поворот. Теперь, чтобы до конца исполнить свою благородную миссию, я должен был сам предложить Вере идти вместе до ее квартиры. Я, отклячивавший зад, танцуя с ней. И разозлился на себя — вечно из мухи слона делаю, в каждом чемодане двойное дно ищу. Плевать, в конце концов, что она думает обо мне, у нее свои принципы — у меня свои.

— Ладно, уж, — смилостивился, — дотащу ваши банки, тяжелые ведь.

Получил в награду еще одну улыбку, но, вышагивая вслед за ней по ступенькам, начал потихоньку жалеть о столь опрометчивом решении. Сценка из незатейливых фильмов — он провожает ее до дверей, она — долг вежливости либо другие соображения — приглашает его зайти «выпить кофе». Одно дело поддаться минутной блажи словечком переброситься, поглядеть на нее, и совсем другое — заделаться едва ли не ночным гостем одинокой женщины.

Я не сомневался, что Вера пригласит меня, девяносто девять из ста, хотя бы из элементарной вежливости. Но я не войду. Нетрудно выдумать причину, чтобы отказаться, но я и выдумывать ничего не стану — просто не войду и всё. Раскланяюсь — и вниз. Я не опасался остаться с Верой один на один — ни за нее, ни за себя. Но лучше было — прекрасно понимал — не делать этого, не нагнетать. И без того хватало перебегавших нам дорогу черных кошек.

Последняя лестничная площадка. Вера полезла в карман за ключом:

— Может, зайдете, Борис Платонович? Кофейку горячего выпьете с морозу, отдохнете.

Даже если бы вынашивал я какие-то варианты, это ее «может» сразу должно было остудить меня. Снова, так получалось, решающее слово доставалось мне.

— Благодарю, но никак сегодня не могу, — сказал я, опуская сумку на пол и кладя сверху коробку.

Вера успела отворить дверь, оглянулась — и вдруг звонко, по-девчоночьи расхохоталась:

— Да ладно вам, Борис Платонович, перестаньте! — Схватила меня за руку и потащила внутрь.

Я не сопротивлялся. Совсем уж идиотом выглядел бы, если бы начал упираться, вырывать руку. Но пути для отступления не были отрезаны, великолепно мог бы еще дать обратный ход, не раздеваясь и не устраивая митингов.

Вера сняла с меня шапку, положила на полочку над вешалкой:

— Не заставляйте расстегивать пуговицы на вашем пальто, у меня