ее молочной кожи, который от посторонних взглядов женщины прячут. Я оказался прав — под халатом у нее ничего не было.

Она моментально перехватила мой взгляд, густо покраснела, глубже запахнулась, забрала у меня сигарету, расплющила в пепельнице:

— Это вам наказание, что исповедуете одно, а делаете другое.

В моей ладони еще хранилась упругость смявшейся Вериной груди, минутная растерянность не прошла, ее слова я расценил по-своему:

— Но я же не с целью… Надеюсь, вы не подумали…

— Не умеете курить — и нечего… — усмехнулась Вера и вдруг тоже вытаращилась: до нее дошла двусмысленность нами сказанного.

У меня еще хватило соображения придумать что-нибудь, дабы скакнуть на другие рельсы, переключить ее внимание. Схватил бутылку, наполнил обе рюмки, взял свою:

— Я опять повторю ваши слова. Тост за благое свойство человеческой памяти. Забудем.

— Тогда на брудершафт, — не отвела взгляда Вера.

— Давай те, — сказал я. — На брудершафт.

Мы не стали скрещивать руки, просто выпили и начали целоваться. Я не стаскивал с нее халат, она это сделала сама. Неправдоподобно белое, какое только у рыжих бывает, тело с розовыми отметинами сосков ослепило, как вспышка яркого света, полыхали, сжигали меня разметавшиеся рыжие волосы. На мне слишком много было надето — пиджак, галстук… Она не помогала мне — лежала, раскинув руки, неотрывно смотрела дьявольскими зелеными глазами. Наконец-то я избавился от майки и трусов, рухнул на нее, стиснул — как, оказывается, долго ждал я этого мгновенья! — ее острые девчоночьи груди…

Ей надо было молчать. Или, по крайней мере, повторять слова, которые всегда бормочут женщины в такие минуты. Но Вера — скорей выдохнула, чем прошептала:

— Вот и забыли…

Я был пьян. Ну, если не совсем пьян, то плохо контролировал себя иначе даже на брудершафт не стал бы с ней пить. Но словно ушат холодной воды на меня вылили. Разжал пальцы, медленно сполз на пол, сел, свирепо глядя в черное окно.

— Что? — услышал за спиной слабый звук.

— Ничего! — заорал я. — Ничего у нас с тобой не будет! Ничего! — Вскочил на ноги, повернулся к ней лицом, не стыдясь своего возбужденного мужского естества. — Ничего! У меня! С тобой!

— Из-за Сидорова? — сузила она глаза.

— Да! Из-за Сидорова! Из-за этого скота, мерзавца, которому ты… ты… Не хуже, чем есть!

Принялся торопливо натягивать на себя одежду, запихал в карман скомканный галстук, выбежал в коридор, сорвал с вешалки пальто, шапку. И перед тем, как грохнуть за собой дверью, с силой швырнул в комнату тапочки — сначала один, потом другой…

* * *

Впервые в жизни я пожалел, что не курю. Я всегда хорошо переносил одиночество, а потеряв жену, затем — в известной мере — дочь, того больше приспособился к обитанию наедине с собой. Долгие шесть лет. Не совсем, конечно, наедине, появилась у меня Маргарита, но решающей роли это не играло. Я привык к себе-собеседнику, научился даже спорить с собой, возражать. Но сегодня, в мою последнюю ночь, одиночество навалилось тяжким грузом. Несомненное преимущество курящих — есть на что отвлечься, есть какой-никакой партнер.

Муторно вдруг стало. Нет, я не передумал травиться — слишком сильно расхотелось мне жить. Просто настроение испортилось. Всколыхнулось что-то темное, мутное. Воспоминание о первой несостоявшейся близости с Верой разбередило? И неожиданно я прозрел — Севка! Буквально через день он уже знал, что я побывал у Веры. «А бабенка приятная, могу рекомендовать»…

Я на следующий день отомстил ему. Нехорошо отомстил, зло. Сидел в ординаторской, писал историю, когда заглянула санитарка:

— Борис Платонович, там Всеволод Петрович второй час аппендицит мучает, больной извелся. Может, заглянете?

Я пошел в операционную. Сидоров работал вдвоем с операционной сестрой. Малые операции мы обычно делали без ассистентов — наша Клавдия Даниловна, тридцать лет проработавшая в хирургии, не уступала многим врачам, на нее даже Севку можно было оставить. Она стояла лицом ко мне, при моем появлении скорбно вскинула брови. Натужно мычал больной, немолодой уже, седоватый мужчина. Я приблизился, заглянул через Севкино плечо:

— Ну что там?

Он повернулся — злой, ершистый, с взмокшим от пота лицом, прошипел:

— Чертов отросток, куда-то подевался…

— Мне подмыться? — спросил я.

Севка понимал, что, дав согласие, капитулирует. Не только передо мной — перед больным, с которым наверняка уже, как он это умел, захороводился, перед монументальной нашей Клавдией Даниловной. Но все-таки прежде всего — передо мной, встреченным им вчера у гастронома. Сумрачно кивнул.

Ничего тут не было зазорного, самые маститые хирурги обжигались на аппендиксах, мне тоже не раз доводилось проклинать все на свете, разыскивая его. Однажды мы с Покровским, к которому обратился за помощью, два часа мучились, пришлось дать больному общий наркоз. Но тут был другой случай. Севка, я сразу определил, «потерял анатомию», копался совсем не там, где нужно.

Я помылся, Сидоров уступил мне место, перейдя на другую сторону операционного стола, через пятнадцать минут все закончилось.

— Зашьете сами? — спросил я у Сидорова. — Клавдия Даниловна, вы тут присмотрите.

Это были, в самом деле, обидные, уничтожающие слова. Но куда ядовитей, на мой взгляд, кусали его те, что произносил я, оперируя. Не к нему обращался, к Клавдии Даниловне. Рассуждал, что хирургия — дело трепетное, не всякому дано. Нужно кое-что уметь и соображать, наскоком и молодечеством не обойтись, языком работать легче. А еще стараться надо, учиться, литературу почитывать. К Севке все это вроде бы прямого отношения не имело, обычный треп, который позволяют себе порой хирурги, когда идет механическая часть работы, заняты лишь руки, не голова. Может, и прошли бы незамеченными мои филиппики, если бы не хмыкала, подыгрывая мне, Клавдия Даниловна. Нет, не все были в восторге от Сидорова. Наша «железная» операционная сестра, которую сам Леонид Михайлович побаивался, хирургические каноны ставила превыше всего. Она-то, я мог не сомневаться, и санитарочку в ординаторскую подослала. Покуражился я, одним словом. Хоть и знал, что врага наживаю опасного.

Сидоров быстро сравнял счет. Марк Твен говорил, что чемпион по фехтованию должен бояться не другого чемпиона, а неумехи, потому что тот может сделать такой неожиданный выпад, какой предусмотреть невозможно. Я бы позволил себе продолжить мысль великого американца. Подумал об этом, когда смотрел по телевизору олимпийские игры. Соревновались фехтовальщики. Мастерство достигло такого уровня, что они вообще не фехтуют — просто караулят выгодный момент, чтобы «выстрелить», нанести укол. Тратят бездну энергии и нервов, кричат, топают в ярости ногами. К Сидорову справедлив и первый вывод, и второй — фехтовальщиком он был бездарным, зато уж выгодный момент не упустит, использует на все сто. Но