– МЧС! Звоните в МЧС!

– Пожарных!

– «Скорую»!

– Суки! Убью! Мамой клянусь, убью!..

Депутата Чисоева, в прошлом – чемпиона Европы по вольной борьбе – держали трое. Чисоев хрипел и плевался матом. Всем дипломатическим фиглям-миглям он по сей день предпочитал бросок прогибом. Это был его универсальный способ прогнуться под изменчивый мир.

– Зачем?

Вопрос секретаря застал двоих на полпути к выходу.

– Чтоб уверовали, – ответил Бим. – Вам иначе не дано.

– Там были люди. В доме! Живые люди…

– Были, – согласился Бом.

Дорфмана, знавшего жизнь, пробрало от этого безразличия.

– И что теперь?

Две руки указали за окно, на руины.

– Три дня, – повторил Бом. – Считая с нынешним.

– На рассвете четвертого, – напомнил Бим.

– У нас есть шанс?

– Есть.

По залу прошел едва слышный вздох облегчения. Ну конечно! Еще не все потеряно! Шанс есть, а значит…

– Праведники, – сказал Бом. – Дюжина.

– Нам нужно найти в городе двенадцать праведников? – секретарь Дорфман выбежал в проход. – За три дня?

Бим и Бом кивнули.

– И что с ними делать? Привести к вам?

«Сначала найдите,» – прозвучало в молчании.

– Только православных? – заикнулся с места депутат Шунько.

Бим посмотрел на спрашивающего. Человек так не смотрит на клопа, как смотрел он.

– Евреев можно? – упорствовал депутат. – Мусульман?

– Атеистов? – крикнули с места.

– Можно, – сухо ответил Бим. – Всех можно.

– Но почему мы?! – возопил мэр. – Чем мы хуже других? Чем?!!

Бом склонил голову к плечу:

– Ничем. Просто вы – первые.

– Вторые, – уточнил Бим. – Если считать с Гоморрой, третьи.

И они вышли.

– Кто вы, блядь, такие?! – орал, брызжа слюной, депутат Чисоев. – Кто?!!

– Ангелы, – с ледяным спокойствием, в котором звучало эхо веков, ответил ему в микрофон секретарь Дорфман. – Вы еще не поняли, Шамиль Рустамович? Это были ангелы.

Есть у ангела два крыла,

Слева – белое, справа – черное,

А кому – вода кипяченая,

А кому – огонь да зола.

Пей-гуляй, валяйся с девчонками —

Дальний путь пурга замела.

Скрипка.

Одинокая, как Дон Кихот.

Джузеппе Тартини, «Дьявольские трели».

Ничего дьявольского в музыке не было. Приятное барокко, с легкой хрипотцой. Я бы и не узнал на слух, да внизу экрана бегущей строкой уведомлялось: кто и что. И в скобках: «исп. Эндрю Мэнзи». Минутой раньше на экране ангел крушил дом. До явления ангелов – футбол: «Металлист» – «Карпаты», в записи. Когда футбол сменился мэрией, я с проклятьями защелкал пультом, меняя каналы. Ничего не вышло – ангелы были всюду.

И вот – парк осенью под «Дьявольские трели».

В телевизоре ветер нес листья от скамейки к скамейке. Облетали каштаны, липы, клены. На парковых аллеях – ни души. Скрипка плелась за осенью, грустя. Я переключил канал. Тот же парк, та же скрипка. Говорят, виртуозу Тартини приснилось, что на его постели сидит дьявол и орудует смычком. Ничего прекраснее Тартини в своей жизни не слышал. Проснувшись, он записал сонату по памяти – жалкое, как позже утверждал виртуоз, подобие ночной импровизации. Ну, не знаю. У Баха есть и получше. Парк. Скрипка, будь она проклята. Еще раз. Еще. С девятой попытки мне явился Благовещенский собор зимой. Шапки снега на ограде, метель сечет купола. Скрипку сменил фагот. «Антонио Вивальди, – гласила бегущая строка. – Концерт RV 495 соль минор, Largo. Исп. Серджо Аццолини.»

Ерунда, подумал я. И понял, что уже верю.

Взяв телефонную трубку, я на миг замешкался. Кому звонить? Зачем?! Машинально набрал 177, обождал. Казенный голос назвал мне номер моего телефона и сумму долга. Меньше сотни. Теперь можно не платить. Когда я стал набирать Алёну, в трубке заиграл фагот. Концерт соль минор, чтоб он сдох. Я отбросил трубку, словно ядовитую змею.

На улице, дыша полной грудью, взвился тенор.

В одних трусах я вылетел на балкон. Внизу стоял черный джип. У машины, смущенный, топтался белобрысый парень. Тенор банковал в недрах джипа. Он был неуместен, как Вилли Токарев в театре Ла Скала. Заметив меня, парень развел руками. Вот, дескать. Дожили… Сунувшись в салон, как на амбразуру, он стал яростно воевать с плеером. Тенор держался до последнего. Оставив джип, он вознесся на балкон соседнего дома. Там открылась дверь, выпуская бабу Раю в махровом халате и бигудях. Из-за могучей бабы-раиной кормы выглядывала Нюрка, пацанка лет четырех.

– У вас тоже? – заорала мне баба Рая.

Я кивнул.

– Вот сволочи!

Она была глуховата.

– Кто? – спросил я.

Баба Рая ткнула пальцем в небо.

Балконы наполнялись людьми. Мужчины, женщины, дети. За исключением бабы Раи, развивавшей идею сволочей, все молчали. Смотрели на белобрысого парня, пока тот не укатил прочь. В квартирах играла музыка. «Лебединое озеро», «Кармен», виолончель, гобой; кантаты и оратории. Звуки крошились, поливались оркестровым маслом; смешивались в противоестественный винегрет. Похороны вождя, вспомнил я. Так хоронили Генеральных Секретарей ЦК КПСС. По всем каналам – Чайковский. Судя по лицам соседей, кто постарше, похороны вспомнились многим.

Молодых классика просто раздражала.

Земля вздрогнула. Едва-едва, словно на окраине взорвали бомбу. Над крышами домов, в стороне центра, вознеслось пылевое облако. Я заметил лишь краешек: взмах бурого плаща.

– Чтоб вы сдохли! – ну, это баба Рая.

Нюрка дернула ее за халат:

– Ба, дай коржик.

Когда я вернулся в комнату, телевизор показывал мэрию и ангелов. Дом, избранный для устрашения маловерных, рушился по второму разу. Казалось, реально дом упал между прошлой и нынешней трансляцией – когда я увидел пыль.

Не в силах усидеть на месте, я натянул шорты с футболкой и выскочил на улицу. Музыка одолевала. Из окон квартир, из машин, проезжающих мимо; из мобильников, имя которым – легион. Все рингтоны подменили: гоц-н-тоц-н – на Рахманинова, «Ласковый май» – на Шнитке. Я проверил свой: Тартини.

Дьявольские, мать их, трели.

Брюнетка в «чиносах» зажала сотовый между ухом и плечом:

– Ну! Прикидываешь?