Командовал судном Всеволод Кологрив. В январе 1807 года «Флору» настигла страшная гроза. Молния сшибла обе мачты, сильный шквал бросил корабль на камни. Люди спаслись на берегу, но не избежали плена. Албанцы, находясь под властью турок, разорвали союз с Россией, решили доставить русских матросов в Стамбул. С офицеров сорвали золотое шитьё, у моряков срезали металлические пуговицы, как срезают с арестантов. Оборванных, голодных, измождённых людей гнали по горным тропам, били палками отставших. Одного хворого матроса товарищи несли на руках, пока стражник, заявив, что из-за него пленные ползут еле-еле, не отрубил несчастному голову. В середине марта подошли к Константинополю, где цвели абрикосовые и гранатовые сады, на виноградниках работали крестьяне. Вот что рассказывал офицер «Флоры» Николай Клемент:

«Наконец привели нас к верховному визирю во двор, посреди которого сидело человек пятьдесят пленных сербов в кандалах; они находились тут уже около трёх суток. Мы были свидетелями, как совершался над ними приговор и как всем им по очереди рубили головы. Между тем как сие происходило, начали нас обыскивать и почти оборвали до рубашки. Мы не видели верховного визиря, оттого ли, что тут было множество народа или что мы не смели поднять глаз. После сказывали нам, что с ним тут сидел французский посол генерал Себастиани, бывший свидетелем нашего унижения. Вдруг кто-то (надобно думать, сам визирь) махнул платком, и нас повели в прежнем порядке через город. Едва передвигая ноги, устремив глаза в землю, мы не видали, что кругом нас происходило, и тогда только опамятовались, когда очутились на берегу Константинопольского залива. Нас посадили на большие перевозные суда и повезли неизвестно куда; мы же полагали, что везут на противоположный берег Азии, в город Скутари, дабы оттуда отправить в провинции и всех, как невольников, продать. Но переезд наш, сверх нашего чаяния, продолжается недолго. Мы увидели себя в части города, называемой Галата, где находится их адмиралтейство... По выходе на берег провели нас через трое железных ворот на обширный двор, посреди коего выстроен огромный каменный дом с слуховыми только окошками, в нём содержатся их преступники, скованные попарно. Звук цепей прежде всего поразил наш слух и уведомил о нашей участи».

Моряки «Флоры» изведали каторгу в стамбульском «мёртвом доме» сполна. Из числа пленных отобрали канониров и приковали к пушкам корабля «Седель-Бахри». Их-то и вызволил из неволи Андрей Рожнов[22].

Вопреки Наполеону, утверждавшему, что руководство армией требует вдохновения, а руководство флотом — лишь ремесленных навыков, один из русских флотских летописцев доказывал обратное: «Управлять флотом гораздо важнее, величественнее, чем армией, ибо здесь повелеваешь в одно время не только людьми, но бесчувственными громадами, грозными стихиями. Мне кажется, плавание флота, раздирающего хребет моря, должно поразить душу более сильнее, чем всякое движение стройного войска».

Любопытна деталь, показывающая коварство Наполеона во время переговоров в Тильзите. На параде он получил донесение от посла Себастиани. Тот писал о вспыхнувшем в Турции восстании и отречении султана Селима от престола. Наполеон сказал находившемуся рядом русскому императору, что падение Селима освобождает его от всех обязательств по отношению к Турции, которую он поддерживал до сих пор, теперь совесть его спокойна, он получил возможность осуществить великие планы, которые задумывал сам и к которым обязывала его дружба с Александром.

Вскоре после подписания Тильзитского договора он заявил Талейрану, что его надежда на Турцию шатается и начинает рушиться. Тут же он поручил командующему Далматской армией Мармону изучить вопрос, что могут дать восточные провинции турок для европейской державы, которая бы ими завладела, и составить записку о средствах, необходимых для завоевания этой области. Секретарь напомнил Наполеону, что Россия тоже хочет овладеть ею. Наполеон воскликнул: «Отдать Константинополь России? Никогда! Ведь это мировая империя!»

Позднее в своих «Мемуарах» Талейран писал: «Инструкции, полученные мною, указывали, что я не должен был допустить внесения в договор ничего, что касалось бы раздела Оттоманской империи и даже будущей судьбы Валахской и Молдавской провинций, я точно их выполнил. Таким образом, Наполеон сохранил свободу, в то время как императора Александра он оплёл всевозможными обещаниями».

Но и царь оказался не таким наивным, как поначалу подумалось Бонапарту. Непривычный к недоумениям, Наполеон послал наблюдать за Александром Рене Савари. Ранее посол служил в тайной полиции, а перед своим назначением в Россию получил чин бригадного генерала. Савари обладал чувством природного сыщика, однако в Петербург он попал, как в карантин. Русские, переживая позор Тильзита, сторонились его. Высший свет повернулся к нему спиной. На тридцать визитов, нанесённых им русским сановникам, ему ответили двумя. А один гвардейский офицер дал денег лихачу-извозчику, чтобы тот зацепил и опрокинул карету «проклятого француза». Савари, по собственным словам, всюду наталкивался на молчание, граничащее с оцепенением. Это была ненависть, но не к Франции, а к императору французов. С той неприязнью встретили русские и графа Коленкура, сменившего Савари. Война с Наполеоном закончилась на полях сражений, но продолжалась в русских умах. Да и царь, с одной стороны, восхищался военным гением Наполеона, его способностями и умением работать, с другой — таил в душе досаду за свои поражения. Он произносил комплименты, но не вкладывал в них искренности. В нём уживались восхищение и злая обида. Он был побеждён и хотел выиграть время, чтобы восстановить Военные силы и в конце концов нанести противнику поражение.

Добравшись до Кронштадта, Фаддей нашёл стоявший на рейде фрегат «Тихвинская Богородица», нанял лодку и скоро предстал перед капитаном Силиным. Новый начальник оказался человеком крупным, тучным, с хитрыми глазами и ртом бантиком, как у пескаря. Узнав, что Фаддей явился прямо с дороги, Артемий Дмитриевич всплеснул руками:

— Да пошто спешили, будто на пожар?!

— Привык исполнять приказ точно и в срок.

— Это Ханыков, как всегда, порет горячку... Ну, раз уж прибыли на корабль, то велите вахтенным парную нагреть, а к вечеру милости прошу ко мне на чай.

— Благодарю, ваше высокоблагородие.

— В приватной беседе зовите по имени-отчеству. Не люблю, знаете ли, чтоб лбом колотились.

— Спасибо, Артемий Дмитриевич, — улыбнулся Фаддей, поняв, что Силин — дядька добрый, по годам ровесник командующему эскадрой, возможно, однокашник, хотя и отстал в чине.

Под парную на фрегате была приспособлена просторная каюта в трюме на корме, обитая чисто выструганными осиновыми досками. Матрос окатил трёхъярусные полки кипятком из шайки, внёс две жаровни с углями. Скоро в парной стало жарко, как в настоящей деревенской бане. В густой завесе пара появился ещё кто-то. Матрос в кожаном переднике запарил два берёзовых веника, прокалил их над угольями и начал поочерёдно хлестать и Фаддея, и того, кто уместился на самом верху. По довольным вскрикам и оханью Фаддей узнал Силина.